Моё настоящее имя. Истории с биографией - Людмила Евгеньевна Улицкая

сообщением: в Ртищево смотреть на его коровник, как эффективное бизнес-предприятие, едет сама Раиса Станиславовна. И поднял так брови домиком: мол, вы меня понимаете. Это повыше министра будет!

Степан не понимал. Он любил коров, был доволен своей жизнью, никуда не лез и ничем сверх того, что у него было, не интересовался.

Глава вздохнул и проинформировал Нефедова: Раиса Станиславовна и есть самая большая начальница. К тому же красавица. И стерва.

Приедет она в понедельник в 8:30 утра, будет смотреть коров, Нефедова и вообще всё, что пожелает.

“В коровнике у тебя, я так понимаю, полный Эрмитаж, – довольно крякнул глава. – Но на подступах надо навести марафет. Сейчас поздно, а завтра пришлю тебе машину асфальта, сделайте, чтобы чин-чинарем, все ж таки сам понимаешь, кто такая Раиса Станиславовна”.

Тут зазвонил у главы на столе телефон. И глава заговорил с трубкой тем своим бархатным голосом, которым обычно разговаривал с высоким начальством: “Да, да! Будет исполнено! Слушаю. Что вы, все готово. Надеюсь, наш Нефедов вас не разочарует”.

Нефедов сник: как, зачем, почему он должен не разочаровать эту московскую фрю, какого лешего ей вообще надо в Ртищеве, зачем его коровам дышать ночью асфальтом, к чему вообще его класть на размытую и разбитую весенней слякотью дорогу. Почему и по какому праву, в конце концов, самое дорогое, что у него есть, он должен демонстрировать чужому, собравшемуся приехать нежданнонегаданно, без его, Стёпиного приглашения человеку?

Но делать было нечего.

Повесив голову, Степан Нефедов шел домой. Ангел семенил, как обычно, по левое плечо.

Ангел любил Нефедова. Стёпа был хороший и добрый человек. И беречь его ото всяких неприятностей Ангелу не составляло особого труда:

Больше всего Ангел боялся за сердце Нефедова: нежное, доверчивое, беззащитное. Вдруг в это сердце – переживал Ангел, – проникнет кто-то, хотя бы немногим более хитрый и неблагодарный, чем корова?

Асфальт клали до утра. В непроглядной мгле сбрасывали горячую массу с самосвала, мужики разравнивали лопатами, потом вслепую ездили маленьким катком, который глава одолжил на ночь в соседнем районе. Разошлись под утро.

Ангел гладил ненадолго уснувшего тревожным сном Нефедова по лбу: бедный, хороший, завтра все пройдет легко, уж я постараюсь, ты спи, спи.

Но вышло иначе: Ангел, как было выше сказано, сидел в луже с переломанной лодыжкой, а Нефедов шлепал, чавкая сапогами, к коровнику. Светало.

Глава ходил вдоль свежеположенного асфальта и курил. От асфальта в рассветных лучах солнца шел пар, создавая ощущение тревожности. На Витьку-скотника, решившего было ступить на асфальтовую дорожку, все дружно шикнули: “Уйди! Наследишь”.

У главы зазвенел мобильник. “Едут!” – сверкнул он глазами. И все зачем-то построились вдоль асфальта в шеренгу.

Раиса Станиславовна приехала в большом и блестящем “мерседесе” с мигалкой, таком чистом, что Нефедов невольно подумал, что его моют каждые метров триста пути, иначе как бы они добрались до Ртищева, не заляпавшись. В кортеже были еще другие машины, оттуда повыскакивали люди, началась суета.

Какой-то дядька с зонтом выдвинулся вперёд и открыл перед задней дверью “мерседеса”, удачно припарковавшегося прямо перед началом асфальтовой полосы, зонтик.

Раиса Станиславовна вытянула ножку. О, что это была за ножка, – у Нефедова закружилась голова, – белая, почти мраморная, без колготки, с черной безупречной туфелькой на тонкой шпильке. Дядька с зонтом помог Раисе Станиславовне выйти. Она улыбнулась всем ртищевским. И слегка пошатнулась.

Степан с ужасом заметил, что длинные шпильки туфель Раисы Станиславовны почти полностью ушли в теплый асфальт. Мужик с зонтом, слава богу, был начеку. Он подал министерше руку. И вдвоем, не слишком ровной походкой, они двинулись к коровнику. Все ртищевские медленно почавкали за ними вдоль асфальта, по грязи.

Тишина стояла такая, что Нефедову казалось, что он явственно слышит, как щелкают, отлипая от асфальта, надраенные туфли мужика с зонтом и как скрипят шпильки Раисы Станиславовны, которые ей с каждым шагом все труднее и труднее становилось вынимать из незастывшего парадного покрытия.

Где-то в середине этого полного опасностей пути Раиса Станиславовна расхохоталась и, откинув свои красиво уложенные белые кудри, звонко спросила:

– А что, нет ли у кого обыкновенных крестьянских сапог? Как же это я сама не сообразила?

Нефедов, сам не понимая, как это вышло, скинул свои сапоги, вжал торчавший из дырки носка большой палец и поднес Раисе Станиславовне требуемое. Она сделала грациозный шаг из лодочек в один сапог, потом в другой. И, теперь уже весело и безопасно прилипая к асфальту, проследовала к коровнику.

Черные лодочки, наполовину ушедшие в асфальт, так и остались стоять. Никто не решался к ним прикоснуться.

Остальное Нефедов помнил как в тумане: вот он идет за Раисой Станиславовной в одних носках по коровнику, вот врет и рассказывает про коров разные небылицы, позорно размахивает руками, наплевав на то, что резкие движения животных тревожат, выкладывает все интимные подробности: когда телилась да как. Потом он заставляет коров ложиться и вставать по команде, чтобы потешить Раису Станиславовну. Врет про удои, увеличивая и округляя цифры, беспардонно хвастается. А потом открывает прямо в коровнике черт знает откуда взявшуюся бутылку шампанского, наливает министерше, свите, себе и зачем-то поит корову.

В висках его только и стучало: “Не разочаруй, не разочаруй!”

Последнее, что Нефедов помнил, – министерша пригласила его сесть в ее “мерседес” с мигалкой, а кто-то из одинаковых мужиков сопровождения дал ему лаковые туфли по размеру вместо родных сапог.

Кортеж, резко развернувшись, несся по улице Центральной, обдавая брызгами весенней грязи дома. Досталось и Ангелу – он все еще сидел, прислонившись к нефедовскому забору, гладил сломанную лодыжку и, кажется, плакал.

В машине Нефедов и Раиса Станиславовна целовались. Как-то само собой решилось, что Стёпа поедет с министершей в Москву. А она все приговаривала: “Не разочаровал, ох, не разочаровал”.

В Ртищеве говорили, что жизнь Нефедова переменилась к лучшему: в столице Степану быстро нашлись квартира, машина и должность. А в голове его так и сидели те ночные слова районного главы, и он изо всех сил старался “не разочаровать”: пил дорогой коньяк не морщась, рассказывал стихи, что помнил, байки о коровах, да посмешнее. Правда, с каждой байкой внутри него все сжималось, как будто он предавал что-то дорогое и родное. Оставаясь наедине с собой, Нефедов казался себе брошенным, бесприютным, что ли. Складывалось у него ощущение, что никто его больше не бережет, не держит за левое плечо, а несется он, Стёпка Нефедов, на быстрых санках с огромной и скользкой горы жизни, никем не сдерживаемый, никем не любимый, одержимый одной только мыслью: не разочаровать. Кого, Господи, кого?

Сердце,