Воющие псы одиночества - Александра Маринина

- Вот видишь, - прошептала она Элеоноре, прикрывая рукой от ветра пламя тоненькой церковной свечи, - так и говорится: тем, кто умер, он даровал жизнь. Как ты думаешь, это правда?

Элеонора Николаевна никак не думала, она была очень далека от религии, но в утешение подруге ответила:

- Давай будем надеяться, что правда.

Они обошли вместе с Крестным ходом вокруг храма и снова вошли внутрь, чтобы простоять уже до окончания службы.

- Знаешь, Эленька, а мне полегче стало, - сказала Шустова, когда они прощались во дворе перед тем, как разойтись. - Правильно я сделала, что пошла. И тебе спасибо огромное за то, что ты была со мной. Мне в какой-то момент даже показалось, что Танечка со мной рядом шла вокруг церкви и пела, тихонечко так, тоненько. У нее голосок такой высокий был…

Она зарыдала так горестно, так горько, что у Элеоноры тоже слезы навернулись на глаза. Инна все не успокаивалась, рыдания становились громче и уже перешли в истерику, на них оглядывались немногочисленные жильцы стоящих вокруг двора домов, возвращающиеся со службы. Аля нащупала в кармане упаковку реланиума, выдавила две таблетки и буквально силой засунула подруге в рот. Усадила на скамейку и просидела с ней еще добрых минут сорок, пока та окончательно не успокоилась.

На следующий год Шустова снова предложила вместе пойти на Пасхальную службу. И хотя с гибели Тани прошло уже больше года и Инна стала заметно спокойнее, Элеонора Николаевна не рискнула, помня о той истерике, оставлять ее одну. Надела длинную юбку, покрыла голову шелковым длинным шарфом и пошла в храм. И в этом году пошла. А как откажешься? Какая-никакая, а традиция, да и голос у Инны, когда та звонила и приглашала пойти вместе, был таким испуганным, робким, словно ее собирались одну отправлять на муку мученическую.

Встретиться договорились во дворе без десяти одиннадцать, до церкви совсем близко, минут пять пешком. Когда Элеонора Николаевна вышла из подъезда, Шустова уже ждала её, сидела на той самой скамейке.

Аля машинально сунула руку в карман плаща, проверила таблетки - на месте, и маленькая плоская алюминиевая фляжка с водой тоже там, на всякий случай взяла, ведь иногда для того, чтобы успокоиться, достаточно просто сделать несколько глотков воды, и можно обойтись без лекарств.

- Эленька! - кинулась к ней Шустова. - Здравствуй, родная. Ну что, идем?

- Идем!

По дороге Инна поведала о визите людей «с Петровки» и передала их просьбу встретиться с семьей убитой несколько лет назад Кристины Лозинцевой.

- Я не понимаю смысла, - осторожно, тщательно скрывая недовольство, ответила Элеонора. - Ну, с вами все понятно, преступление не раскрыто, убийца не найден, работа до сих пор идет. Но у нас-то убийцу поймали и осудили, он пожизненное получил. Зачем им с нами встречаться? Ты хоть выяснила точно, чего они хотят?

- Элечка, родненькая, мой Михаил устроил им такую безобразную сцену, что я уже почти ни о чем у них не спрашивала, от стыда готова была сгореть. Я только поняла, что это что-то по научной части, какой-то анализ, что-то с чем-то сравнивать будут… Ну прости, Элечка, я правда плохо слушала, пока они объясняли, мне так стыдно было за Михаила, что я уж на все вопросы готова была ответить, чтобы как-то сгладить… Ты сердишься?

- Да нет, с чего мне сердиться?

- Если ты против, я скажу, что вы не хотите с ними встречаться, и не дам ваш телефон. Мы так и договорились, что я сначала спрошу у тебя, а уж потом дам им знать. Может, тебе надо с Андреем посоветоваться?

- Не надо. Позвони им завтра с утра и скажи - пусть приходят, только прямо завтра, в воскресенье. Андрей со Славиком по воскресеньям ездят в пейнтбол играть, их не будет. Я сама с этими милиционерами поговорю. А Андрюше лишние, переживания ни к чему, не нужно ему эту историю ворошить.

В церкви, во время службы, Элеонора Николаевна снова вернулась мыслями к собственным словам, сказанным Инне Шустовой. Дескать, Андрюше лишние переживания ни к чему. И от Динкиных странностей она пытается его оградить, так и не поговорила с ним, несмотря на совет матери, и от тяжелых воспоминаний, которые непременно вернутся во время разговора о Кристине и обстоятельствах ее смерти. Она - старшая сестра, которая хочет защитить своего младшего брата. А правильно ли это? Разве она спрашивала у Андрея, хочет ли он, чтобы его ограждали? Нет, не спрашивала. Потому что ответ знала сама: он этого не хочет. Только ужас-то весь в том, что он этого не понимает. Или не хочет понимать.

Он просто подсознательно стремится к тому, чтобы ему было плохо, вот и все. Он чувствует себя хорошо только тогда, когда ему плохо…

…Ее брат был прирожденной жертвой. Об этом твердила ему вся его жизнь с самого рождения, а потом, уже став взрослым, он сам выстраивал свою судьбу так, чтобы стать жертвой или чем-то жертвовать. Он мог существовать только так и никак иначе. Иначе - просто не получалось.

Один раз, всего один раз он попытался вырваться из порочного крута бесконечной жертвенности, и закончилось это тем, что пришлось принести очередную жертву, самую, наверное, серьезную за всю его жизнь.

Его мать была малолетней шалавой, оставшейся без родителей и выросшей с немощным сильно пьющим дедом. Ее крепеньким соблазнительным телом могли пользоваться все желающие, небесплатно, разумеется. Иногда давали деньги, иногда - водку, и по этой причине дед внучке никоим образом не препятствовал. Сама Надька не пила, у нее, несмотря на сомнительный образ жизни, в юные годы еще было стойкое отвращение к спиртному, и деньги она оставляла себе, а водку отдавала дедушке, чему тот был несказанно рад, ведь на пенсию не больно-то разгуляешься. Деньги Надька копила, копила старательно и трепетно, на пустяки не тратила, складывала бумажку к бумажке. Она хотела красивой жизни, а для красивой жизни нужны не копеечки, а настоящие деньги. Суммы.

Забеременела она в шестнадцать лет, по легкомыслию и неопытности первые признаки беременности проглядела, закрутилась в своей шальной жизни и не заметила, а когда спохватилась и начала метаться, сразу ничего не получилось, а потом уж и сроки вышли, после двенадцати недель делать аборт никто не брался, а те, кто готов был рискнуть, требовали денег. Денег, накопленных с таким трудом, скуповатой Надьке было отчаянно жалко, и пока она боролась с собственной жадностью, прошло еще какое-то время, после которого за дело уже не брались даже опытные абортмахеры. Пришлось вынашивать и рожать. Еще в роддоме ее посетила мысль отказаться от ребенка, подписать все бумаги - и с плеч долой, но тут одна соседка по палате подсказала, что с этим делом торопиться не следует. Отказаться-то она всегда успеет, а сперва надо попробовать получить от государства хоть что-нибудь, что полагается новому гражданину. Улучшение жилищных условий, к примеру. Живут-то они с дедом в бараке. Таких бараков на их улице целых шесть, четыре уже снесли и на их месте построили большой красивый дом с балконами и лифтами, и всем, кто в бараках жил, в этом доме квартиры дали. А если их барак тоже снесут и дом будут строить, то и им с дедом перепадет. И если их будет трое, а не двое, то и площадь выделят побольше, это уж как пить дать.

А когда выделят, то потом фиг отнимут, даже если ребенка в приют отдать.

Дед к появлению внука отнесся равнодушно, все человеческие чувства он давным-давно пропил и интересовался только тем, чтобы в доме была выпивка. Ну, это дело Надька ему обеспечивала, после родов она налилась, округлилась, похорошела и стала пользоваться еще большим спросом, чем прежде. Однако время шло, мальчик подрастал, а о сносе бараков и улучшении жилищных условий пока никаких разговоров не было.

Мальчик, Андрюша, был на удивление крупненьким, здоровеньким, сообразительным и спокойным. Как ни ломала беспутная Надька голову, так и не припомнила, кто же мог быть его отцом, не больно-то она всматривалась в тех, кто звал ее с собой и потом расплачивался, а уж о том, чтобы помнить их через два часа, даже и речь не шла.

Когда ей исполнилось двадцать, а сыну, соответственно, три годика, появился на ее горизонте Прекрасный Принц. При деньгах, при квартире, модно одетый. Готов был жениться, Надькины округлые прелести приводили его в неистовство, а ее легкий веселый характер и умение не задавать вопросов более чем устраивали. Но - ребенок. Ребенка он не хотел. И не в том дело, что не хотел чужого, он не хотел его в принципе, ни чужого, ни своего, никакого вообще. И вот тут очень кстати возникли живущие в стоящем рядом новом доме с балконами и лифтами супруги Лозинцевы, Николай Михайлович и Ольга Васильевна.

Эле в ту пору было уже пятнадцать, шел 1963 год, и насмотревшись на мучения матери, много лёт безуспешно пытавшейся побороть болезнь и родить второго ребенка, она с радостью приняла решение родителей усыновить мальчика. Надьку-Шалаву из барака знали все, и история ее была всем хорошо известна. Ее презирали, ей сочувствовали, ею восхищались: среди жильцов нового дома и двух оставшихся старых бараков наличествовал весь спектр эмоций, которые может вызвать юная мать-одиночка с солидным опытом проституции. Хорошенького послушного мальчика с большими умными глазенками и умилительными перевязочками на ручках и ножках тоже все знали и не переставали удивляться, как это у такой матери мог родиться такой славный здоровенький ребеночек. Местные сплетницы даже перебирали поименно жильцов мужеска пола из всех окрестных домов в попытках установить, хотя бы предположительно, отцовство, и сошлись на том, что это либо народный артист, известный всей округе шумными пьяными выходками, либо жутко засекреченный военный из «сталинской» семиэтажки. Артист по пьяному делу мог и малолетнюю шалаву завалить, в таком состоянии разве разберешь, сколько ей лет? Про военного было известно, что он ученый и часто уезжает в длительные командировки на секретные объекты, а на этих объектах-то мало ли чего с людьми случается, отклонения всякие и вообще… И жены у него нет. Так что дело, как говорится, житейское. Сама Надька на вопросы не отвечала и только фыркала в ответ, давая понять, что родила от такого мужика, что ого-го! На самом деле ответа она не знала, да и не особенно задумывалась. Так, повспоминала-повспоминала, уперлась лбом в глухую стену и отступила.