Голова Олоферна (сборник) - Иван Евсеенко

– Талант… – вздохнул Павлов. – Он ведь знаешь, как ее любил, а она, глупая вертихвостка, за Витю Бабойдо замуж выскочила. А тот года через два ее бросил ради спортсменки-акробатки. А теперь и Витюшу похоронили…

Они выпили, потом еще… Лиза, сославшись на то, что завтра ей рано вставать, пошла спать, а Павлов решил полистать альбом со школьными фотографиями. Он открыл темно-зеленую бархатную обложку и ткнул пальцем в первый снимок:

– Это я! Пятый класс! Узнаешь? Каков был, а?! Самая удачная моя школьная фотография!

Следом шло фото под условным названием «Павлов, Петров и Анучин у входа во Дворец пионеров».

– Гвардейцы, по-иному не скажешь! Ух, было время! А вот, гляди, наш класс с практиканткой! Нынче смотрю, какая все-таки симпатичная деваха нас пыталась уму-разуму учить! Помнишь, как мы ей нервы трепали? Ироды… Вернуть бы все…

Следующая фотография была сделана на уроке труда. На ней Павлов пытался выточить нечто на токарном станке, но, по всей видимости, это не слишком ему удавалось. На лице преподавателя Олега Николаевича застыли тревога и ужас.

– Как он тут за тебя боится, будто ты не деревяшку, а лимонку с поврежденной чекой точишь, – заметил Сергей Юрьевич.

– Славный мужик, переживал за нас, обалдуев, как за родных. До сих пор – представляешь? – жив! Ему уже под девяносто, если не больше. Давай, Серега, выпьем за него и за всех, кого добрым словом помянуть можно.

И они выпили, отчего-то не чокаясь, потом еще выпили, и вскоре уже не Павлов, а Успенский переворачивал толстые картонные листы фотоальбома. Так постепенно они подобрались к самому концу. На последнем снимке, на фоне гипсового памятника юному Ильичу, гордо стоял семнадцатилетний Алексей Павлов с хорошо пробившимися усами, волевым подбородком и упрямым взглядом в будущее.

– Вот так вот, Сережа… Классное было время, когда все еще впереди…

В конце альбома, обратной стороной, лежали еще несколько фотографий. Успенский перевернул их. Там была запечатлена поездка в Ленинград с Ниной Михайловной. На одной из них весь класс стоял на фоне Исаакиевского собора, и Успенский нашел себя. Вид у него после больницы был неважный.

– Хорошие снимки, Алеша! – грустно улыбнулся Сергей Юрьевич.

Павлов молчал.

– Я говорю, прекрасные снимки, Алеша! – повторил Успенский.

Павлов взглянул на него и, стряхнув пепел на пол, кивнул. В комнате висело тягостное молчание.

– Ну что ты на меня смотришь?! – не выдержал Павлов. – Что ты хочешь услышать?

Успенский молчал.

– Ждешь, чтобы я у тебя прощения попросил?! Не дождешься! Никогда не дождешься! Я, чтоб ты знал, и сейчас считаю, что ты тогда по заслугам получил! Ты предатель, Успенский! Пре-да-тель! И заруби себе это на носу!

Успенский молчал.

– Нужно соблюдать интересы большинства! – продолжал Павлов. – А ты только о себе думал! И теперь хочешь, чтобы я извинился?! Хрен тебе с маслом, Успенский!

Он резко встал и подошел к окну. Повернулся к Сергею Юрьевичу и заговорил чуть ли не шепотом:

– Я теперь спать не могу… Ведь всех судьба к рукам прибрала, даже Лешку… А Витька, вообще, черт знает где смерть нашел… Как жить с этим? Как жить?!

Павлов вернулся на диван, сгорбился и закрыл лицо руками. Успенский молча смотрел на него и гадал, что говорит сейчас в однокласснике: трусость или раскаяние? А может, просто коньяк сделал свое дело?.. Он не знал, верить Павлову или нет. Внезапно он увидел перед собой не мужика с отвисшим брюхом, а смазливого мальчишку, по которому убивались чуть ли не все девочки их класса… Мальчишка спокойно, и даже чуть с ехидцей смотрел на Успенского и будто бы вновь говорил о том, что Сергей предатель и его необходимо как следует проучить. Он так спокойно это говорил… Так спокойно…

Рука Успенского потянулась к столику, и почти опустошенная бутылка обрушилась на голову Алексея Павлова. Тот упал на пол и не шевелился, а из его разбитой головы все текла и текла кровь…

Успенский медленно налил себе в бокал красного вина, выпил, закурил сигарету и уставился в потолок. И вдруг все вспомнил. Пьяные лица Анучина и Кашкина… Они тоже твердили, что он был тогда не прав и наказание получил по заслугам.

«Два выстрела в их дурные головы решили все, а ржавый лом прошелся по ним лишь из-за упрямого чувства мести, запертого в потайных ларцах души моей… – лихорадочно думал он. – А как молил о пощаде Скоморохов, даже деньги, урод, предлагал… Ха, мне – деньги?! Да что вспоминать о нем! Вошь поганая! Наташу только жаль! Не пускала меня тогда ночью… Ударил ее, накричал… Боже! Что же со мной происходит? Что? Искусов? Тоже я! Голое жирное животное! Просто мерзость какая-то! Толстый хряк с оттопыренными боками и подбородком до пуза! Сука – ненавижу! Надо же, ха-ха! Неужели я бы в Америку поперся? Ни за что бы не поехал! Хотя… Нет, это судьба! Это не я! Нет, не я! А почему не я? Это должен был сделать я! И сделаю! И под землей тебя достану, Витя!..»

– Ну, таксист, ну, молоток! – крутя баранку милицейского «уазика», воскликнул лейтенант Кравцов. – Усмотрел у него пистолет! Он что, надгробные плиты расстреливать собрался? Вот, блин, дела! Теперь сядет…

– Не сядет, – мрачно сказал Ковалев. – Он же с оружием…

Кравцов недоуменно посмотрел на своего начальника.

– Не сядет, – повторил Ковалев. – И не гляди на меня так. На дорогу гляди. Работа у нас такая, понял?

У кладбищенских ворот их поджидал сторож. Забрался в машину и стал показывать дорогу к могиле Виктора Бабойдо.

Миновав старую часть кладбища, «уазик» поехал вдоль недавно появившихся могильных холмиков. И тут сидящие в машине услышали выстрелы…

Луна освещала человека в сером плаще, стрелявшего в упор по свежим венкам на одной из могил.

– Сергей! – крикнул Ковалев, высунувшись из машины и держа пистолет наготове. – Бросай оружие и иди сюда!

Но Успенский продолжал стрелять, как будто не слышал.

– Последний раз говорю, брось пистолет! – снова крикнул Ковалев и выстрелил в воздух.

Успенский медленно повернулся к милицейской машине, и его рука автоматически направила дуло пистолета в ту же сторону. Этого оказалось достаточно для того, чтобы положить конец всей этой истории…

Признайся старина, ты умеешь завязывать галстук?

(Одноактная пьеса)

Действующие лица:

Бодров Константин – 1-ый кларнет в преуспевающем театре оперы и балета. 35 лет.

Почечуев Валентин – 3-я валторна в военно-духовом оркестре. Сверхсрочник (старший сержант), одет в военную форму. 35 лет.

Официант. (до двадцати лет)

Гардеробщик (старик лет семидесяти)

Место действия маленькое элитное кафе в центре города. Два давнишних друга, после многолетнего перерыва встречаются после работы в пятницу.

Бодров. Проходи, проходи, что ты как неживой?!

Почечуев. (боязливо оглядываясь по сторонам) Костя, зачем ты меня сюда привел? Здесь наверное кофе пол моей зарплаты стоит.

Бодров. (по хозяйски вешает пальто на руку гардеробщика)

Почечуев. (снимает шинель и берет ее с собой)

Бодров. (бодро потирает озябшие ладони и щелчком подзывает официанта) (подходит официант)

Бодров. Нам грамм триста Hennessi, лимончик, (хлопает официанта по плечу) сам порежь, тонко.. Так и… что там еще?!…Шоколад какой-нибудь, только горький… (официант утвердительно кивает и уходит). Садись Валя, садись. Что ты прям, как красна-девица? Не боись. Я угощаю.

Почечуев. Ну раз так, ловлю на слове. (садятся)

Бодров. Эх… пятница-развратница!.. Ну как ты, рассказывай?

Почечуев. Ой, Костя… Что тут говорить? С утра парадная подготовка. Днем – жмурики. Или наоборот.

Бодров. А что таким упадническим тоном? Вот и хорошо! Рад за тебя! Всегда на свежем воздухе!

Почечуев. Легко тебе говорить, сидя в теплой яме, а у меня от этого стояния суставы по ночам ноют.

Бодров. Да ладно тебе на себя наговаривать. (шутя бьет Почечуева по плечу) Ты еще крепкий старик, Розенбом. А потом, кому ты это рассказываешь? Сам два года срочной отпахал. Нормально все. Жить можно.

Почечуев. Кому как…

(официант приносит коньяк и закуску)

Бодров официанту Свободен пока… Сами разберемся. (разливает по рюмкам) Ну, давай, Валек, за встречу! За дружбу… (пьют)

Почечуев. Вкусно!

Бодров. А ты думал?! (любопытно озираясь по сторонам) А я только что из Праги. Фестиваль оперного искусства. Через неделю в Зальцбург. «Рому с Юлькой» повезем, новая постановка… Прокофьев, поди, три раза в гробу успел перевернуться, пока мы репетировали. Прикинь, Ромео в джинсах, Джульетта в топике! Хуля, модерн!!!

Почечуев. Хорошо тебе. А у меня дома сегодня будет старая постановка, классика…

Бодров. Что такое?

Почечуев. В главных ролях я и моя суженая, играем самих себя… Строго по Константину Сергеевичу. Короче, каждый день скандал и нервотрепка. А причина простая – деньги! Вернее, их отсутствие плюс генетическая неудовлетворенность жизнью и судьбой… (мимо проходящий официант случайно слышит слова Почечуева, едва заметно смеется над ним. Почечуев замечает это и стыдливо опускает глаза.)