Рука, кормящая тебя - Эй. Джи. Рич

– Может быть, включишь радио? – сказала Ванесса, обращаясь к сестре.

– Ты что, шутишь? – В голосе Лайзы явственно слышалось потрясение.

– А чем плохо послушать музыку?

Рене сказала, что она вовсе не против классической музыки. Можно найти подходящую радиостанцию.

– Тогда вообще ничего не надо, – пробурчала Ванесса.

Мое сердце забилось быстрее, когда она это произнесла: так мог бы сказать ее брат.

Почти всю дорогу мы ехали молча, разве что сестры время от времени переругивались из-за того, как удобнее добираться до церкви. Беннетт рассказывал, что рос в семье методистов, поэтому я удивилась, когда мы остановились у здания католической церкви Пречистой Девы Марии Озерной в Оквоссосе, в десяти минутах езды от Рейнджели. Внутри церковь напоминала немецкий пивной бар, оформленный в баварском стиле, с деревянными балками, перекрещивающимися под потолком.

Я бы не удивилась, если бы все скамьи были заняты. И не удивилась бы, если бы на поминальную службу не пришел никто, кроме нас четверых. В первом случае люди собрались бы ради Рене, в знак уважения к ее горю, а вовсе не ради того, чтобы почтить память ее блудного сына. Я оказалась права: в церкви присутствовали только ровесники Рене, большинство – женщины. Но с количеством я промахнулась: народу было совсем немного. Органист играл «Не бойся», общепринятый у католиков заупокойный гимн. А попробуй меня убедить, что не надо бояться, подумала я.

– Сколько ты отдала за гроб? – спросила Ванесса у матери.

Лайза сердито шикнула на нее.

– Нет, правда, – не унималась Ванесса. – Тебе нужна новая печка.

– Давай не будем об этом, – сказала Рене.

К нам подошел священник, отец Бернард. Он поздоровался с Рене и сестрами и кивнул в мою сторону, когда Рене меня представила. Он взял ее за руку и произнес несколько слов утешения – обычные избитые фразы, которые принято говорить в таких случаях. Потом поднялся на кафедру, а я попыталась решить, что мне делать, когда начнется поминальная служба: встать на колени вместе со всеми или остаться сидеть. Я не была католичкой, но мне не хотелось привлекать к себе излишнее внимание в этом маленьком городе, где все всех знают. Даже если я преклоню колени, все равно не смогу принять причастие. Один черт – что так, что этак.

Заупокойная месса была на латыни – Рене сказала, что специально об этом просила, и я просто слушала звучание слов, погружаясь в их ритм, но не понимая смысла. Все-таки ритуалы действуют умиротворяюще, даже если это совсем не мои ритуалы.

Я не бывала на похоронах с тех пор, как мы проводили в последний путь Кэти. У нее было «зеленое» погребение. Без гроба, без надгробной плиты. Мы положили ее завернутое в саван тело на ручную тележку и отвезли глубоко в чащу леса в ее родной Виргинии – в определенное место, где мы, друзья Кэти, выкопали ей могилу. Под конец Кэти так похудела, что ее тело не весило практически ничего. Мы положили ее в могилу, забросали землей, прикрыли сверху палыми листьями и подмели землю вокруг, чтобы убрать все наши следы.

По окончании службы священник подозвал нескольких молодых людей, и те вынесли гроб. По традиции первыми за гробом должны идти члены семьи. Но я не была членом семьи.

Уже на кладбище, когда гроб опустили в могилу, священник прочел отходную молитву и пригласил скорбящих проститься с покойным. Рене, глотая тихие слезы, бросила на гроб белую розу. Лайза бросила горсть земли. Ванесса подошла к краю могилы и глянула вниз с таким выражением, что мне показалось, она сейчас плюнет на крышку гроба. Но она лишь развернулась и отошла прочь, не сделав вообще ничего. Мне вдруг подумалось, что, если я подойду попрощаться, с Ванессы станется и оттолкнуть меня от могилы. Впрочем, я все равно не знала, что говорить. И у меня не было ничего, чтобы бросить на гроб.

Ванесса взяла мать под руку и повела к выходу с кладбища. Лайза стояла одна, чуть в сторонке, и плакала.

Я – плохая актриса. При всем желании у меня не получилось бы убедить Лайзу, что я разделяю ее горе, но я все равно что-то такое пролепетала, чтобы хоть как-то ее поддержать и утешить. Она поблагодарила меня и сказала, что ей будет его не хватать, хотя ей уже очень его не хватало. С тех пор, как он ушел из дома и порвал все связи с семьей, они с ним больше не виделись. И еще она сказала, что ее очень расстраивает, что брат умер такой жуткой насильственной смертью.

– Можно задать тебе один вопрос? У него была склонность к насилию?

– В каком смысле? – Кажется, мой вопрос искренне удивил Лайзу. – Он что, тебя обижал?

Я сказала, что бостонская полиция подозревает его в убийстве женщины.

– Нам ничего такого не сообщали. А кого он убил, по их мнению?

– Свою невесту.

– Погоди, а кто тогда ты?

– У него была не одна невеста.

– Не понимаю. Ты о чем говоришь?

Ванесса заметила смятение сестры и подошла к нам, оставив мать на попечение подруг.

– Что происходит? – спросила она.

– Она говорит, что Джимми – убийца, – сказала Лайза. – Что он убил свою невесту. Другую невесту. Как тебе такой поворот?

Ванесса обернулась ко мне:

– Я не знаю, кто ты и что тебе от нас нужно, но тебе лучше уйти. Прямо сейчас.

Она была так похожа на брата – даже голосом и интонацией, – что мне стало не по себе. Как будто сам Беннетт прогонял меня с собственных похорон. Ладно, пусть будет так, как он хочет. Но это будет в последний раз.

Перед тем как ехать в Мэн, я обзвонила все более или менее приличные собачьи приюты, куда можно было бы пристроить Тучку. Я начала с самого лучшего и известного: «Лучший друг» в Канабе, штат Юта. Мне хотелось, чтобы Тучка жила как можно ближе ко мне, и я подумала, что в «Лучшем друге» мне подскажут хороший приют на северо-востоке. Подсказать-то они подсказали, но во всех частных приютах, куда я звонила, была очередь на год вперед. А в муниципальном приюте Тучку, как «особо опасную собаку», держали в отдельном вольере и не разрешали общаться с другими собаками и с людьми, за исключением единственного работника приюта, который будет ее кормить и выводить на прогулки. Иными словами, как минимум на год Тучку ждало одиночное заключение. Теперь я поняла, что имели в виду некоторые мои знакомые, занимавшиеся спасением и пристраиванием бездомных собак, когда говорили, что есть вещи похуже гуманной эвтаназии. В подобных условиях собаки в прямом смысле слова сходят с ума. И очень страдают. Как я могу допустить, чтобы Тучка страдала? Всегда ли меньшее из двух зол – лучший выбор? Как вообще соразмерить, какое из зол наименьшее? Мне надо было посоветоваться с Маккензи.

Я все еще жила у Стивена, спала на раскладном диване в гостиной.

Я сварила себе кофе и набрала рабочий номер Маккензи.

– Офис Лоуренса Маккензи, – раздался в трубке знакомый голос.

– Билли?

– Да. Что ему передать?

– Это я, Морган.

– Морган! А мы тебя потеряли. Все думали, куда ты пропала.

– Что ты там делаешь?

– Помогаю. Его секретарша уволилась.

Она пыталась стать для него незаменимой.

– Когда он вернется?

– Фэй, прекрати клацать зубами, – сказала Билли, обращаясь к собаке Маккензи. – Прошу прощения, ты что-то спросила?

– Я хотела поговорить с Маккензи. Насчет Тучки. Во всех приютах, куда я звонила, очередь в лучшем случае – на год вперед.

– И что ты думаешь делать?

– Не знаю. Я уже начинаю думать, что Джорджу повезло больше, – призналась я.

– Две недели назад у тебя не было таких – мыслей.

– Мне надо поговорить с Маккензи. Когда он вернется, пусть он мне перезвонит.

– Да он здесь, у себя в кабинете. Сейчас я вас соединю.

Прежде чем я успела осмыслить, что происходит, в трубке раздался голос Маккензи. Он сказал, что рад меня слышать.

Я сказала, зачем звоню, и попросила его встретиться со мной после работы в «Короне Виктории», новом баре, открытом в Бруклине, на территории бывшей станции техобслуживания полицейских автомобилей. Я очень надеялась, что Маккензи не приведет с собой Билли; мне хотелось пообщаться с ним наедине. С учетом сложившихся обстоятельств это была некрасивая мысль. Решался вопрос жизни и смерти моей собаки. Мне нужно думать о Тучке, а не мучиться ревностью. Умом-то я все понимала, но мне все равно было обидно, что Маккензи предпочел Билли, а не меня.

Когда я вошла в бар, Маккензи уже был там. Он ждал меня у стойки, на самом краю, поближе к камину, что было очень даже кстати – я страшно замерзла. Увидев меня, Маккензи поднялся мне навстречу и протянул руку. Когда мы с ним виделись в последний раз, он меня обнял. А теперь просто пожал руку. Как все быстро меняется… Он пододвинул мне свой стакан.

– Вот попробуй.

После формального рукопожатия меня удивил этот дружеский жест, предполагающий определенную близость.

– Называется «Сердитый садовник». Виски и крепкий сидр.

Я послушно отпила маленький глоточек и кивнула, мол, да, хорошая штука. Маккензи заказал порцию и для меня.