Свет земной любви. История жизни Матери Марии – Елизаветы Кузьминой-Караваевой - Елена Обоймина

Художница К. И. Кривошеина, автор-составитель альбома «Красота спасающая», куда вошли изобразительные работы Е. Кузьминой-Караваевой, пишет:

Сравнительно небольшое количество вещей, предположительно того же периода (акварели и рисунки), хранятся в Бахметьевском фонде в Нью-Йорке, куда они вместе с частью рукописей были переданы в 1955 году Софьей Борисовной Пиленко. ‹…› Работы свои мать Мария никогда не подписывала, даже в те ранние годы, когда была простой мирянкой Кузьминой-Караваевой. Та серия акварелей, которая сейчас находится в запасниках Русского музея и Государственного Объединенного Тверского музея, не является вещами, рожденными одномоментно. По всему видно, что в «папку Омельченко» были вложены художником работы целого периода 1914–1917 годов, а если говорить о пейзаже Бад-Наугейма, то он был написан в Германии в 1912 году.

В дошедших до нас акварелях мы ясно видим поиск и углубление сюжетов в евангельскую и библейскую темы. Простота исполнения, легкость акварельных мазков, небольшой размер… кажется, что не усложнением живописной техники была обременена Елизавета Юрьевна, а передачей смысла и символа; впрочем, как и поиском верного слова в своей поэзии. По всему творчеству тех лет можно проследить, куда направлены ее раздумья. Как знать, может уже тогда готовилась основа для решения, осуществленного ею в 1932 году в Парижском богословском институте, где она начала свой новый самоотверженный подвиг служения Господу и людям с монашеским именем Мария.

Обратимся вновь к воспоминаниям Елены Омельченко. Они интересны еще и тем, что имеют отношение к истории любви Кузьминой-Караваевой:

Было начало осени. Насладившись солнцем, морем, фруктами и переполненные впечатлениями, мы собирались домой. Уезжали мы вместе с Елизаветой Юрьевной. Она покидала свой родной край, где прошло ее детство и отрочество. Быть может, туда она еще раз и возвращалась, но надолго ли?

За окном вагона с мерно постукивающими колесами замелькали степи. К концу первого дня пути, в предвечерний час, утих людской говор в вагоне. На верхних полках спали мои сестра и брат.

Елизавета Юрьевна сидела против меня, лицом по ходу поезда. Сначала она задумчиво смотрела на пробегающую степь, была сосредоточенно молчалива (такой я ее часто видела), и вдруг, совершенно неожиданно для меня, взволнованно, тревожно заговорила. На лице ее появилась так свойственная ей улыбка – улыбка уголками губ. Она говорила о чувстве, которое роковым образом может захватить человека, о сомнении, может ли человек отдаться этому чувству, о чем-то запрещенном (о чем? – думала я). О невозможности нарушить какой-то завет, невозможности переступить через заветную черту. Она говорила о человеке, вероятно, сильном (имени его не называла), ей интересном. Говорила о страхе, владеющем ею, перед возможностью попасть под его влияние, потерять свою волю. Она как бы спрашивала у меня совета, я ей, конечно, что-то отвечала, но понимаю теперь, что говорила она не со мной, а сама с собой, ища ответа у себя. Улыбка время от времени вспыхивала на ее лице и потухала. Порыв прошел, она умолкла. Наступала ночь. Елизавета Юрьевна опять заговорила, тихо, почти шепотом, спокойно. Она говорила о Блоке. Читала его стихи, но я не помню какие, хотя Блока мы в то время хорошо знали. И уже совсем в темноте она сказала:

– Он любил людей, с которыми ему было легко молчать.

И мне показалось, что это он сказал о ней, что ему с ней было легко молчать. Мы легли. Спала ли Елизавета Юрьевна, я не знаю. Я не спала. Под стук неумолкающих колес мы быстро двигались к чему-то неизвестному.

В Петрограде мы расстались на вокзале. Больше мы с ней не виделись.

Типичен рассказ о своих чувствах, поведанный в дороге внимательно слушающему попутчику, с которым можешь никогда больше не встретиться… Опять же, откровенничала Елизавета Юрьевна не с «малознакомым ребенком», а с восемнадцатилетней девушкой, с которой, видимо, уже успела подружиться и которой, благодаря юному возрасту, как никому другому оказался близок доверительный разговор о любви…

Глава 8 Городской голова

Там, между Тигром и Евфратом,

Сказали: юности конец.

Брат будет смертно биться с братом,

И сына проклянет отец…

Е. Кузьмина-Караваева

После Октябрьской революции жизнь Елизаветы Юрьевны приняла совершенно неожиданный оборот. Еще весной 1917 года поэтесса (видимо, желая в таком качестве послужить народу) вступила в партию правых эсеров. В 1942 году она, уже называясь матерью Марией, напишет о своем участии в революции: С моим народом вместе шла на бунт, / В восстании всеобщем восставала…

Унаследовавшая многие идеи и методы народников, организация эсеров стала к середине 1917 года самой массовой и популярной среди партий. Радикализм привлек в ее ряды многих из тех, кто впоследствии перешел к большевикам. Разницу между эсерами и большевиками Елизавета Юрьевна определяла так: «Эсеры говорят – пусть вчерашний господин и вчерашний раб будут сегодня равными, а большевики говорят – пусть вчерашний раб будет сегодня господином, а господин – рабом». Конечно, партия эсеров в целом выражала интересы мелких и средних собственников, но считала-то себя партией крестьянской, что и подкупило в ней многих.

Объясняя своим читателям, почему Елизавета Юрьевна не примкнула к большевикам, кубанский автор Николай Веленгурин пишет в книге «Пути и судьбы»:

Как повела себя после февраля 1917 года Е. Ю. Кузьмина-Караваева?

Как известно, после свержения самодержавия во многих созданных Советах рабочих, крестьянских и солдатских депутатов власть захватили эсеры и меньшевики. Большевики только начали выходить из подполья и постепенно, но неуклонно завоевывали доверие широких масс народа.

И поэтому, когда пришла пора выбора, Е. Ю. Кузьмина-Караваева предпочла эсеров.

Наивность и идеологическая подоплека этих рассуждений очевидны. Но учтем, что писалось это в 1988-м. Хотя в упомянутом издании и без того масса фактических искажений и несуразностей. К примеру, приводимые Н. Веленгуриным стихи Кузьминой-Караваевой просто редактируются как бог на душу положит, отчего в них ломается размер и начисто пропадает рифма. Что касается писем, то здесь и вовсе простор недобросовестному автору! Мало того что зачем-то редактируется стиль письма (слово «видала», столь характерное для Елизаветы Юрьевны, правится на «видела» и т. д.), так еще и одни слова заменяются на другие. К примеру, широко известное «любовь Лизы не ищет царств? Любовь Лизы…» у Веленгурина звучит как «моя любовь не ищет царств? Моя любовь…». Чтобы было понятнее, наверное. Только кому? В литературе это называется самым настоящим подлогом. Обидно, что в свое время Краснодарское книжное издательство столь безответственно подошло к публикации книг такого «биографа», поверив ему, как говорится, на слово.