Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750 - Франсина-Доминик Лиштенан

Государственная казна пустела из-за дурного управления Бестужева[87] и Черкасского, но также и из-за крайне скверного состояния, в котором оставила ее Анна Леопольдовна{332}. Бухгалтерский учет велся от случая к случаю, многие документы отсутствовали вовсе; бумаги то и дело переводились из одной коллегии в другую; некоторые недостачи ликвидировались за счет денежных средств сомнительного происхождения, за которые, по всей вероятности, кто-то получал огромные проценты. Вскоре величина государственного долга перестала поддаваться учету. Данные о доходах поступали с опозданием на пять лет; министры бились за кредиты и особые бюджеты, причем победителями из этой битвы неизменно выходили Иностранная и Военная коллегии. Еще до того, как императрица приняла решение об участии России в военных действиях, к которым привел спор за Австрийское наследство, на армию уходило больше 6 миллионов рублей в год[88]. Стране угрожала своего рода злостная дефляция; напуганные величиной прямых и косвенных налогов[89], мелкие собственники и крестьяне предпочитали не тратить деньги{333}, а прятать их; ежегодно из обращения исчезало более одного миллиона рублей. Если верить Мардефельду, количество фальшивых копеек, изготовленных в Саксонии, было так велико, что едва ли не сравнялось с количеством подлинных монет; за время, прошедшее с 1712 по 1746 год, из 35 миллионов рублей, отчеканенных на монетном дворе, в обращении осталось всего 3 миллиона!{334} 32 миллиона рублей были спрятаны в чулках, а владельцы их, то ли сознательно, то ли нет, расплачивались фальшивыми деньгами. Se non e vero, e ben trovato… [Если это и неправда, то хорошо придумано — итал.]. К концу царствования Елизаветы государственный долг исчислялся 8 147 924 рублями…{335} Однако императрица не желала, чтобы ей докучали подобными пустяками. Ведь при Петре I все было в порядке, говорила она, забывая о прижимистости своего отца{336}. Она так никогда и не узнала о том, как на самом деле хозяйствовали ее министры; правда не доходила до императрицы, стоявшей на вершине государственной пирамиды: ведь «талант русских», по замечанию шведского посланника Вульфеншерны, заключался в умении «пресмыкаться перед власть имущими»{337}. Бестужев, хотя и не контролировал ситуацию в целом, нисколько не заблуждался насчет истинного положения дел; говорят, однажды в порыве откровенности он сказал Разумовскому: «Быть может, однажды и вы, и я сгинем в Сибири, вслед за беднягой Минихом, который был куда лучше нас обоих»{338}. Многозначительные слова. Как бы независимо ни держался канцлер, самодержавная правительница сохраняла свою власть и над ним; жизнь всех: придворных, министров, фаворитов — полностью зависела от Елизаветы; все они боялись ее произвола, сама же она боялась дворцового переворота. В Петербурге осевая система, описанная Ле Руа Ладюри применительно к Версалю, не действовала, потому что никто, включая саму государыню, не был уверен в собственной участи; всякий знал, что положение его временно и непрочно.

Глава девятая.

БЕСПОРЯДОК И ПУСТОТА

Постепенно жизнь дипломатов при русском дворе сделалась трудной, даже мучительной, ибо чем дальше, тем меньше становилось у них возможностей прямого контакта с императрицей. Бестужев сумел устроить так, что вокруг Елизаветы образовалась пустота, а сама Елизавета создала такую же пустоту вокруг великого князя, средоточия надежд (впрочем, с каждым днем все более зыбких) франко-прусского лагеря{339}. Иностранцев от молодого двора последовательно отлучали. Были уволены камергер Бецкой, побочный брат принцессы Гессен-Гомбургской, Дуллертинкер, племянник Брюммера и друг детства великого князя, камердинер Крамер, историк Штелин, торговец Шрайбер, обер-егермейстер Бредаль и егерь Бастьен; некоторых из них отправили назад, на родину. Та же участь постигла и немецких фрейлин Екатерины: их заменили русскими девушками, не знающими ни одного иностранного языка. Должность обер-гофмейстера молодого двора была доверена Чоглокову — человеку, который превыше всего неизменно ставил власть и почести. Князь Василий Аникитич Репнин, снисходительный наставник и внимательный собеседник, оставил это важное в стратегическом отношении место и возглавил войска, отправляющиеся во Фландрию.

Иностранцам, сохранившим за собою придворные или административные должности, также приходилось несладко. Многие ученые, члены Петербургской Академии наук: Делиль, Эйлер, Геллерт, Гмелин — предпочли оставить Россию и вернулись на родину, где их ждал куда более скромный достаток, но где они были избавлены от придирок президента Академии Кирилла Разумовского, брата фаворита. Впрочем, жалованье им в 1740-е годы платили крайне нерегулярно, а подчас и вовсе забывали это сделать.

В 1742–1748 годах покинули Россию и очень многие военные иностранного происхождения; их свободу ограничивали так сильно, что этого не могли вынести даже такие гибкие, ко всему приспосабливающиеся люди, как авантюрист Фридрих фон Тренк. Наемник, вступавший в русскую службу, будь то солдат или офицер, непременно должен был дать письменное обязательство никогда не покидать ее{340}. Задолго до того, как русский корпус двинулся на Рейн, армию очистили от западных кадров. Датчанин Лёвендаль уехал из России в 1743 году, пруссак Манштейи — в 1744 году, шотландец Кейт — в 1746 году, Бисмарк вернулся в Берлин в 1749 году; герои войн со Швецией и Турцией и войны за Польское наследство вступали в армии противника. Фридрих прекрасно понимал, с какими трудностями сталкиваются эти военные — жертвы ксенофобии и оскудения русской казны[90], и старался привлечь их на свою сторону; он тратил на это значительные суммы — те, которые жалел на подкуп придворных Елизаветы. Сознавая, что ряды русской армии редеют, Бестужев — действуя на первый взгляд совершенно бессистемно — изменил ее иерархию. Согласно предварительным договоренностям 1746 года, русский вспомогательный корпус не был предназначен для участия в боях; в его задачу входила лишь психологическая поддержка союзнической армии. Поэтому канцлер позволил себе оставить в Петербурге и в Прибалтике самых опытных русских генералов и самых талантливых офицеров. И французов, и пруссаков эта тактика привела в недоумение, а между тем она свидетельствовала в первую очередь о нестабильности обстановки внутри страны. Беспорядок сделался еще сильнее после смерти Репнина (1748); на роль его преемника претендовали Салтыков, Апраксин и Ливен, и распри поддерживающих каждого из них группировок сотрясали армию{341}. Бестужев решил дело следующим образом: своего собутыльника Апраксина оставил в Петербурге и сделал советником по военным вопросам, ибо сам вовсе не разбирался ни в стратегии, ни в тактике. Салтыкова, заподозренного в симпатиях к Брауншвейгскому дому, отослали в Ливонию командовать резервными частями. Командование же вспомогательным корпусом, куда входили солдаты самых разных национальностей, поручили Ливену, человеку канцлера{342}. В результате всех этих перемен беспорядок во вспомогательном корпусе, и без того больше напоминавшем дикую орду, достиг таких масштабов, что всякая попытка отправить его в бой неминуемо привела бы к большим потерям, о чем, впрочем, ответственные лица предпочитали умалчивать[91].

Охота на человека

При дворе оставались гофмаршал Миних (брат которого, фельдмаршал, томился в ссылке в Сибири — пример не слишком вдохновляющий…), Брюммер и Лесток, по-прежнему старательно угождавший императрице, которая, впрочем, с некоторых пор стала предпочитать услуги врача более молодого и привлекательного. Врач и гофмаршал великого князя были, пожалуй, единственными, кто не подозревал о том, что их время вышло, хотя сами же и приближали свое падение. Брюммер, в душе человек слабый, стал «неспособен ни на добро, ни на зло»; он только и делал, что отбивался от нападок канцлера и его приспешников. Он перешел в оборону. Лесток же вредил сам себе тем, что, «по обычаю фаворитов, докучал императрице просьбами самого разного рода»{343}. Не один сановник питал ненависть к вознесшемуся чересчур высоко французу. Советов же Лестока не слушал никто, включая его покровительницу Елизавету, так что жизнь его при дворе превратилась в дурно разыгранную трагикомедию. Воронцов, вернувшись из Европы, уже не пользовался прежним расположением государыни и прежними привилегиями. Бестужев воспользовался отсутствием соперника и перекрыл ему дорогу к императрице; теперь Воронцов, как всякий рядовой придворный, должен был, если желал повидать Елизавету, заранее испрашивать у нее аудиенцию. Вице-канцлер (должность эту за ним тем не менее сохранили) вместо того, чтобы вступить в борьбу, заболел чем-то вроде невроза; «страдает более даже душой, нежели телом», — мрачно замечает на этот счет Дальон{344}.[92] В довершение всех бедствий Воронцов испытывал финансовые затруднения, он наделал таких долгов, что вынужден был в самый неподходящий момент — а именно тогда, когда в этих местах готовился к выступлению вспомогательный корпус, — заняться продажей своих лифляндских земель. Живя в кредит, он рисковал впасть в опасную зависимость от канцлера{345}. Никто больше не видел в Воронцове человека, способного заменить Бестужева; парижский и берлинский кабинеты поддерживали его из принципа и, по всей вероятности, из неподдельного расположения, но на помощь его уже не рассчитывали{346}.[93] Фридрих понадеялся было найти нового союзника в лице Черкасова и даже не пожалел денег на его подкуп; напрасно: услуги Черкасова уже давно купила австро-британская партия{347}. Дела пруссаков в Петербурге шли все хуже и хуже. Мардефельд, старый, больной, воспользовался напряженностью в отношениях между Петербургом и Берлином, чтобы «настоятельно просить об отзыве его от двора столь щекотливого и столь бурного»{348}. Фридрих, давно мечтавший заменить Мардефельда дипломатом более энергичным, осенью 1746 года удовлетворил просьбу старого посланника. В течение нескольких месяцев Пруссию в Петербурге представлял секретарь посольства Варендорф, человек неприметный, но превосходно знавший Россию. Чтобы не навлечь на себя неприятности, он старался вести себя как можно более пассивно, нигде не бывал и в основном занимался тем, что сжигал оставшиеся от Мардефельда шифры и документы. Варендорфом овладело чувство, которое можно назвать «синдромом Ла Шетарди»: он боялся, что враги перехватят его переписку. Скромное положение Варендорфа не позволяло французскому посланнику быть с ним вполне откровенным. Дальон чувствовал себя так одиноко, что даже написал Валори, французскому посланнику в Берлине, письмо, в котором умолял того ускорить отправку в Петербург Финкенштейна, уже назначенного полномочным министром Пруссии в России. Меж тем Финкенштейн, прибыв к месту назначения, несколько месяцев не был допущен к аудиенции у императрицы и не получил приглашения на торжества в честь годовщины коронации!{349}