Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750 - Франсина-Доминик Лиштенан

Странные шатания фаворитов и придворных императрицы объяснялись не в последнюю очередь ее импульсивным темпераментом. Елизавета согласилась взойти на престол, который некогда занимал ее отец, отнюдь не сразу, она долго колебалась, поскольку не питала особого пристрастия к государственным делам. Она обожала пышные церемонии, роскошь, почести, знаки внимания со стороны подданных, но ненавидела принуждение. Смотря по настроению, она то занималась делами, то откладывала их в сторону, называя государственную деятельность «самой пустой вещью в мире».{291} Чувственная, ленивая, вспыльчивая, она предоставила управление страной Бестужеву, однако порой в самые неподходящие для канцлера моменты ставила его на место и, например, созывала свой совет (Конференцию). Важнейшую роль в борьбе группировок играли любовники и фавориты императрицы. В 35 лет Елизавета вела весьма бурную жизнь. На первом месте оставался красавец Алексей Разумовский, обладатель прекрасного голоса. Ходил слух, что императрица тайно обвенчалась с Разумовским, однако, «чтобы дать ему передохнуть», с удовольствием выслушивала и «славословия других своих поклонников»{292}. Она выбирала любовников, не обращая внимания на их происхождение, — за телосложение, голос, умение складно говорить комплименты. Унтер-офицеры, камергеры, духовные особы — все могли на короткое время стать предметом ее увлечения{293}. Не лишенная чувства благодарности и на свой лад хранившая верность своим воздыхателям, Елизавета щедро награждала их и тем сеяла рознь между претендентами на августейшее внимание. Бывший прапорщик Семеновского полка Алексей Яковлевич Шубин участвовал во всех забавах юной Елизаветы; он оставался ее любовником до начала 1730-х годов и за эту связь был сослан Анной Ивановной в Сибирь. В 1743 году его произвели в генерал-майоры — по всей видимости, не за одни только военные таланты. Другой участник Елизаветиных забав, голштинец Карл Сивере, познакомился с цесаревной около 1735 года в кабачке и сделал головокружительную карьеру, возвысившись от форейтора и лакея до камер-юнкера и гофмаршала. Часто веселая компания, состоявшая из императрицы и ее прежних и нынешних любовников{294}, отправлялась из Зимнего дворца в какую-нибудь из загородных резиденций; государственные дела в таких случаях откладывались на неопределенное время. Императрица не терпела никакого принуждения, она, к великому огорчению своих приближенных (прежде всего, тех, кто принадлежал к франко-прусской группировке), преследовала одну-единственную цель — на свой страх и риск доставлять себе как можно больше удовольствия. При этом она вредила своему здоровью: в донесениях, отправлявшихся в Потсдам, Версаль, Лондон или Вену, посланники живописали во всех подробностях ее мелкие и крупные недомогания, проблемы с пищеварением, простуды и, главное, ее пристрастие к алкоголю ш. Забавы царицы тревожили ее подданных; еще в 1743 году Ла Шетарди упрекал Елизавету за «стремление испробовать все, что только может приблизить ее конец». Не умея внушать приближенным почтение к себе, она впадала в страшные приступы гнева и отличалась непредсказуемостью реакций.

Русский двор блистал роскошью, но благополучие это было мнимым. Придворные разорялись на покупке драгоценностей; сановникам первых двух классов вменялось в обязанность устраивать развлечения для императорского семейства, прежде всего маскарады, которые государыня особенно любила. Балы начинались в шесть вечера; до десяти часов гости танцевали или играли в карты. В десять императрица, великий князь и великая княгиня усаживались за стол и ужинали в обществе нескольких фаворитов; остальные гости ели стоя. Затем танцы начинались вновь и продолжались до часу или двух ночи. Елизавета не требовала никаких особых знаков внимания: она не хотела, чтобы ее провожали к выходу, чтобы при ее появлении в гостиной присутствующие вставали. Единственное, что неизменно соблюдалось, — это почтение к чинам и званиям{295}(Россия уже тогда, за век до Кюстииа, была империей фасадов). Тем не менее самые дерзкие авантюристы ухитрялись преуспеть при русском дворе. Превосходное описание жизни во дворце оставил один из таких авантюристов, барон фон Тренк. Людей небогатых и скромных царедворцы презирали, оттесняли или вовсе выгоняли. Заслуги, способности, должности — все это отступало на второй план в сравнении с внушительным внешним видом. Богатство выражалось в золотом и серебряном шитье, брильянтовых перстнях и каретах, запряженных чистокровными лошадьми. К излишествам любого рода высшее общество относилось с безграничной снисходительностью: пьянство считалось явлением само собой разумеющимся, на разврат смотрели сквозь пальцы или же с сочувственной улыбкой. Большим успехом пользовалось умение мастерски — то есть не гнушаясь плутовством — играть в карты. Придворные не чуждались грубой брани даже в присутствии иностранных дипломатов, зато по отношению к себе они, пусть даже возведенные в дворянство совсем недавно, требовали величайшей учтивости.

Главным залогом успеха была обходительность{296}. Ла Шетарди приобрел такую большую популярность при дворе именно по причине своего безукоризненного воспитания, Дальон же, грубый и необаятельный, хоть и не говорил с кем попало, своими откровенными речами приблизил поражение французской партии. Австрийцы поняли, как много значат для упрочнения дипломатических отношений внешность и воспитание, и прислали в Петербург нового посла, Претлака — образец учтивости и галантности{297}.

Придворные дамы и статс-дамы — за исключением ближайших родственниц государыни — отличались полной невзрачностью и даже уродством. Елизавете была нестерпима мысль, что какая-то из подданных может превзойти ее в элегантности, — задача в самом деле нелегкая, ибо императрица, по свидетельствам современников, обладала изяществом и умела себя подать, например, надевала мужское платье, чтобы подчеркнуть красоту и стройность ног{298}. Никому из дам не разрешалось копировать платья и прически ее величества; увидев нечто подобное, царица впадала в ярость и могла сорвать с дерзкой соперницы парик или даже отрезать у нее волосы. Впрочем, несмотря на такие приступы гнева, Елизавета вообще выказывала к женскому полу большое сочувствие; если супруги начинали тяжбу или разъезжались, она всегда брала сторону жены. Особенно же резко осуждала она тех мужей, которые били своих жен, — что в ту пору нередко случалось в России даже в самых знатных семействах. Елизавета, как и ее отец, была лишена социальных предрассудков; она охотно общалась с женщинами самого низкого происхождения, которых ценила за острую речь{299}. Царица помогала проституткам и неимущим, она внесла изменения в законы, с тем чтобы освободить женщин от таких наказаний, как вырывание ноздрей или отрубание правой руки; впрочем, женщины все равно могли быть подвернуты наказанию кнутом и урезанию языка, особенно если их обвиняли в оскорблении ее величества[81]. Елизавета внесла изменения и в законодательство, касающееся супружеских пар; в случае, если мужа судили и объявляли виновным, вынесенный ему приговор не распространялся на жену; если мужа отправляли в ссылку, брак считался расторгнутым и жена получала причитавшееся ей состояние{300}.

Политическая зрелость

Елизавета поощряла возвышение по социальной лестнице вне строгих правил, что имело и хорошую, и дурную сторону. Царицу, утомленную бесконечными балами и бессонными ночами, окружало целое сонмище карьеристов и выскочек обоего пола, домогавшихся августейших милостей, а она усматривала в этом свидетельство своей популярности!{301} На свой лад царица была не лишена коварства: она любила сеять рознь между приближенными и таким образом пресекать любые попытки неповиновения. Ей нравилось сталкивать канцлера с его заместителем Воронцовым, разжигать в душах подданных зависть и ревность, всякий раз по-новому рассаживать гостей за столом, поощрять подарками то одного, то другого царедворца, подмигивать одному и милостиво улыбаться другому. Такую тактику она полагала «выгодной для поддержания порядка в своих владениях»{302}. Императрица умела льстить своим хулителям; она щедро дарила представителей старинной знати, относившихся к ней, дочери Петра I, недоверчиво и враждебно, знаками внимания и почетными должностями. Зато с наследником престола она обращалась весьма строго. Молодой двор очистили не только от иностранцев и от людей, приятных великой княгине (вспомним историю удаления из Петербурга камер-лакея Чернышева{303}), но и от тех русских, которых имели репутацию людей, настроенных чересчур западнически, например, лишили прибыльной должности камергера Александра Михайловича Голицына. При наследниках Петра и прежде всего при его младшей дочери придворная карьера начала зависеть от обстоятельств столь прозаических и элементарных, что военные и административные таланты подданных перестали играть в процессе возвышения сколько-нибудь существенную роль. Иррациональные условия плодили зависть, соперничество и, естественно, не могли не парализовать государственную деятельность. Царица показывала себя «во всем недостойной обязанностей и занятий истинной правительницы»{304}. Ею владело одно-единственное желание — чтобы ее не тревожили делами, но чтобы при этом не страдала ее репутация. В сношениях с иностранцами она выступала ревностной защитницей этикета, требовала должного почтения к собственной персоне.