Нашу память не выжечь! - Евгений Васильевич Моисеев

Прибывших строили колонной по пять человек в ряд. Плакали дети, причитали старухи. Обреченные на смерть оставляли все свои вещи на перроне, посыпанном галькой. Здесь лежали скрипки в чехлах, гитары и гармони. Наверное, инструменты представляли для своих хозяев большую ценность. Кем были их владельцы? Опытные музыканты или любители?

Валялись томики книжек со стихами и прозой. Любая самая мелочь – я остро понимал это – была бесценна для кого-то из людей, стоящих в колонне.

О, сколько спутников счастливых творческих мгновений лежало на песке и гальке, под моросящим дождем! Сколько надежд и не высказанных миру чувств!

Колонна тронулась. Неизъяснимая печаль, как черная туча, осеняла идущих. Многие понимали, куда их ведут. Перед каждым в этот момент проносилась вся его жизнь. Это было так и только так, ибо я сам не раз испытывал такое перед лицом смерти. По бокам колонны шли палачи. Старостам бараков и капо, которые едва не с детства прошли школу уголовной науки в тюрьмах и полицейских участках всей Европы, чуждо было малейшее сострадание.

Мы, теперь уже узники-ветераны, замыкали колонну.

Мы должны были подбирать трупы. Капо лупил нас беспощадно, едва завидя, что у кого-нибудь ослабла хоть немного лямка от прицепа машины. Мы исправно подбирали трупы и складывали их на прицеп.

Трупы стариков с лицами, как печеные яблоки, с иссохшими конечностями, с выпуклыми венами и сухожилиями вызывали во мне неизъяснимую дрожь. Как мучительно завершилась их жизнь, которая, может быть, в прошлом овеяна славой и благородным трудом на благо Родины и человечества!

Еще больше сжималось сердце при виде детей. Явившись в мир ради счастья, любви, созидания, они уходили из жизни, едва поняв ее неохватную радость… Как с этим смириться! Как выразить боль и негодование? Помню, я принялся молиться о чуде. Я страстно молил, уже не знаю кого – природу ли, Бога ли, черта. Хотелось, чтобы разгневалось небо, и каждого палача поразил насмерть гром великого возмездия. Но чуда не свершилось.

В предпоследней пятерке, недалеко от нашей команды, замыкавшие шествие девушка и юноша вели под руку слабую мать. Они с мольбой уговаривали ее ступить еще шаг, чтобы продлить этот совместный путь. Дочь заботливо поправляла платок на голове матери, укутывала шею шарфом. Сын поддерживал мать при каждом шаге. Он ободрял и сестру, в чем-то убеждал обеих жестами и словами. Языка я понять не мог, но этого и не требовалось. Так выразительны были глаза и жесты. Будь проклят фашизм! На веки вечные будь проклят!

Колонна прибыла, наконец, к месту уничтожения. Перед людьми открылся ров, шириной около трех, глубиной в два-три и длиной более тридцати метров. Эсэсовцы выстроились плотным четырехугольником. Трупы с прицепов мы сбросили в ров. Запылал огонь, пожирая тела отмучившихся.

Обреченных построили шеренгами перед рвом и всех заставили раздеться донага. Многие стали кричать и заламывать руки, принимая при этом самые неестественные позы. Другие, не теряя рассудка, прощались с детьми и родственниками. Дети прощались с матерями… Матери с детьми.

Заработала машина смерти. Гитлеровцы выстрелами загоняли людей в ров. Из-за туч выглянуло солнце, но, словно испугавшись происходящего, снова скрылось.

Вместе с другими ко рву подтолкнули молодую мать. К груди она прижимала ребенка. Женщина была очень красива. Голову ее украшали густые, иссиня-черные волосы. Они спадали волнами и кольцами на прекрасные, будто из бело-розового мрамора, плечи. Казалось, само материнство встало перед палачами, чтобы остановить смерть.

Мальчик сосал грудь матери, зажав ее пухлыми ручонками. Что было ему до трагедии?

Эсэсовцы замешкались, но подскочивший офицер выхватил ребенка и бросил в пылающий ров. Мать он оттолкнул в сторону. Но жизнь уже не нужна была ей. Без крика и мольбы обнаженная мадонна шагнула в ров и исчезла в смрадном зареве, где горел ее сын.

В. Остен. Новогодняя ночь

В конце 1942 года я находился в Гузене – грязном и мрачном филиале Маутхаузена. Мы, новички, жили в четырнадцатом бараке – длинном сооружении, сколоченном из потемневшего теса. От общего рабочего лагеря мы были отделены колючей проволокой.

Мы отбывали карантин. Днем толкались в узком дворике, примыкавшем к бараку, а вечером, озябшие и голодные, наспех проглотив порцию кофе и хлеба, засыпали на нарах тяжелым, беспокойным сном. Администрация барака не позволяла нам нежиться. Ночью нас поднимали то для сверки номеров, то для контроля на вшивость, а чаще всего для участия в различных «увеселительных» мероприятиях.

Так было и в новогоднюю ночь. В двенадцатом часу в нашей половине барака ярко вспыхнул свет, и в тишине прозвучал возглас:

– Ауфштейн! Подъем!

Протирая глаза, я сел на своих нарах под наклонным сводом барака.

Из своей каморки, покачиваясь, вышел староста барака Франц, выделявшийся среди других уголовников багровым, испещренным морщинами лицом, крупными мускулистыми руками, луженой глоткой и развалистой морской походкой. Когда лагерному начальству начинал не нравиться какой-либо заключенный, Франц охотно брал на себя обязанности палача…

Староста был явно навеселе. Позади него стояли четыре испанца из лагерного оркестра. Двое держали в руках скрипки и смычки, третий – кларнет, а четвертый – небольшой барабан.

– Внимание! – заорал Франц. – Сегодня я решил развлечь вас и пригласил музыкантов. Конечно, вы понимаете, что даром ничего не делается. Но вы ребята не скупые, не жадные…

После этих слов Франца одолел приступ смеха. Наконец староста отдышался, вытер слезы и сказал:

– За музыку мы заплатим. Завтра каждый из вас отдаст мне полпайки хлеба. Ясно?

Он качнулся и небрежно бросил музыкантам:

– Валяйте!

Один из скрипачей взмахнул смычком, и барак наполнила игривая мелодия солдатской песенки «Лили Марлен». Франц уже собирался вернуться к себе в каморку, когда в барак вошел еще один заключенный.

Это был крупный мужчина с угрюмым лицом. Он преградил Францу дорогу и что-то тихо сказал. Франц махнул рукой испанцам. Музыка смолкла.

– Для очень срочной работы, – громогласно объявил Франц, – нужны четыре крепких молодых парня. Кто хочет поработать? Тот, кто поработает сегодня ночью, завтра будет отдыхать весь день…

Перспектива весь день проваляться в бараке прельстила многих. Добровольцы толпой окружили Франца. Но отбирал кандидатов не наш блоковый, а ночной гость. Он внимательно окинул взглядом одного, ощупал мускулы у другого, легким ударом в челюсть сшиб с ног третьего. Потом обернулся к Францу и рявкнул:

– Дерьмо! Мне нужны люди для работы, а не для крематория.

Действительно, люди, окружавшие его, были уже не в состоянии выполнять какую-либо физическую работу. Тогда Франц сам устремился на поиски. Он быстро осматривал ряды коек и извлекал каждого, кто еще походил на человека, способного работать. Так были отобраны четверо заключенных.

Одним из них оказался я…

И вот мы идем следом за угрюмым немцем по темным улицам лагерного городка. Наш вожак привел нас к небольшому зданию, над которым возвышалась труба.

Сквозь