Медуза - Альберто Васкес-Фигероа

отложила в сторону и вскоре сказала:

– Благодарю вас за заботу, сэр. Я бедна, но не настолько. В письме нет ни единого слова. Мы с семьёй договорились: если все пишут адрес разными почерками, значит, у нас всё в порядке. Так мы сообщаем друг другу новости, не тратя ни пенни.

Так, благодаря шотландской бережливости, у Хилла появилась идея создания почтовой марки, которая спустя почти два века оставалась столь же полезной.

Обычный лист бумаги, конверт и марка стоимостью в пару долларов победили передовые технологии.

– Как бы умны ни были созданные нами машины, всегда найдётся человек, который окажется умнее.

– Что вы сказали, сэр?

Дэн задумался о силе традиционных методов и с усмешкой обратился к своему помощнику:

– У нас есть кто-то, кто умеет делать что-то большее, чем просто разговаривать по телефону или нажимать кнопки?

– Жюль Каррьер.

– Пусть использует время, пока Виллар сидит в баре, и обыщет его студию. Не сдвигая ни одного листа бумаги. Если я правильно понимаю людей, этот бедняга, очарованный загадочной женщиной, наверняка не удержался и нарисовал её портрет.

– Думаете, он это сделал?

– Каррьер всегда выполнял свою работу безупречно.

– Тогда удивительно, что он всё ещё работает на нас.

Жюль Каррьер был, безусловно, настоящим профессионалом старой школы, который всегда выполнял свою работу безупречно. Осознав, что архитектор оказался человеком настолько педантичным, что быстро заметит, если кто-то рылся в его бумагах, он решил их не трогать.

Он знал, что этот человек был существом привычек, и подумал, что если кто-то всю жизнь чертил на одном и том же столе, вряд ли он станет делать это в другом месте.

Поэтому единственное, что он сделал, – это спрятал среди книг небольшую камеру с высоким разрешением, которая была направлена прямо на чертёжный стол и должна была записывать час за часом, день за днём, пока в этом пространстве не появится женское лицо, предположительно стоящее за кулисами опасной террористической организации.

Глава пятнадцатая

Правда, что в единстве сила, но когда объединяются коррумпированные политики, общество не становится сильнее, а со временем лишь слабеет. Похоже, что нынешняя цель политиков – добиться, чтобы каждый гражданин оказался в долгу перед государством, поскольку так им проще его контролировать, чем сажать в тюрьму. Обременяя долгами, они не только получают проценты, но и избавляют себя от необходимости заботиться о нем и кормить его. Если он становится нищим, единственной статьей расходов для государства (если, конечно, оно не решит передать его науке) будет захоронение в общей могиле в дешёвом фанерном гробу, что обходится куда дешевле, чем содержание заключенного в течение трёх дней.

– Что ты пишешь?

– Книгу.

– Ты писатель?

– Пытаюсь, хотя без особого успеха. Иногда мне удаётся связать воедино несколько идей, но они рассыпаны, как кирпичи, а у меня нет таланта создать цемент, который их соединит в здание.

– Но ты хочешь написать книгу или роман?

– В чем, по-твоему, разница?

– Набор разрозненных идей может стать хорошей книгой, но роман без идей всегда будет плохим, сколько бы «цемента» ты ни использовал.

– Не знал, что ты разбираешься в литературе.

– И не разбираюсь, но годы в больнице научили меня читать и различать нюансы. Говорят, что одна хорошая картинка стоит тысячи слов, но, на мой взгляд, одна хорошая мысль стоит тысячи картинок.

Особенно когда знаешь, что твое время подходит к концу.

– А если бы оно не подходило? Если правда, что у меня есть дар, который не только снимает боль, но и исцеляет?

– Это самое жестокое, что я слышал за долгие годы.

– Я не хотела быть жестокой.

– Знаю. Но давать надежду отчаявшемуся, зная, что у него её нет, – несправедливо и жестоко.

– Послушай меня, девочка, – сказал он, – я начинаю видеть в тебе ту дочь, которую, возможно, хотел бы иметь, но так и не попытался завести. В последнее время со мной произошло столько необъяснимых вещей, что я готов поверить даже в невозможное. И ты не первый неизлечимо больной, который ускользает из лап проклятой смерти, потому что ничто не предопределено окончательно.

Она резко сняла парик, бросила его на стол и постучала пальцем по лбу:

– Это предопределено! И запечатано!

Он посмотрел на неё так, будто видел впервые, глубоко вдохнул и, словно преодолевая огромное усилие, сказал:

– Ты смотрела на себя в зеркало?

– Ты же знаешь, что я этого не делаю.

– А следовало бы.

– Почему?

– Потому что у тебя снова растут волосы.

За свою жизнь он получил множество ударов, настолько, что никто не понимал, как он их выносил, но этот был самым неожиданным. Он замер, потерял дар речи и чуть не упал со стула. Затем он провел рукой по голове, нащупал едва заметный пушок на своей некогда гладкой, лысой коже, и наконец выдавил из себя хриплый всхлип:

– Этого не может быть!

– Я вижу это.

– Кто-то сделал это… Я не понимаю, почему выбрали такого незначительного человека, как я, но я не могу больше закрывать глаза на реальность. Я понятия не имею, кто я, что делаю, кем стану или что способен сделать, но вот он я.

Они были вдвоем с тех пор, как три дня назад Клаудия уехала в Лондон «отправить несколько писем». Время они проводили, разговаривая, читая, убираясь, красили стены, готовили и ели до отвала. Кристина даже пыталась научить его плавать, но с первого же момента стало ясно, что это обречённое занятие: он был похож скорее на оловянного солдатика, который тут же уходил ко дну. Единственный способ ему выбраться – отчаянно хвататься за лестницу или лодку.

Каждый раз, когда он выныривал, судорожно хватая ртом воздух и пуская фонтан воды, глаза у него были расширены от ужаса. Видя это, утки раздражённо хлопали крыльями, как будто упрекали его за неуклюжесть, ведь на суше они выглядели куда грациознее, чем он в воде.

Кристине казалось немыслимым, что такой образованный и утонченный человек не умеет плавать. Ответ его её поразил.

– Один из самых образованных и утонченных людей, которых я знаю, тоже не умеет плавать.

– Кто?

– Далай-лама.

– Откуда ты знаешь?

– А кто бы его учил в самом сердце Гималаев?

– Но он ведь много путешествовал.

– Почти всегда на самолёте.

Им нравились такие разговоры, нередко переходящие в абсурд, потому что их жизни были полны абсурда, а сам мир, казалось, становился всё