Медуза - Альберто Васкес-Фигероа

– Мне всё равно, куда тебя будут колоть, если завтра ты вернёшься и скажешь, что ты здорова.

– Может быть, мы останемся ночевать в отеле. Тут праздники.

– Может быть, нет, точно нет! Прощай, вы, обе голые!

– Потому что так можно…

Он наблюдал, как они удаляются, смеясь и шепча, и снова восхищался быстротой, с которой Клаудия восстановила свою великолепную фигуру, а также потрясающей красотой Кристины, чьи рыжие волосы почти достигали середины спины, и она снова была живым воплощением Венеры Боттичелли.

Когда машина исчезла с виду в переулке, окружённом фиговыми деревьями, он снова погрузился в книгу, но через несколько минут его прервали снова:

– Перестань читать и займись кормлением ребёнка, у меня много работы, и я хочу, чтобы Цеферино отвёз меня на ярмарку. Не всё должно быть так тяжело.

Он усадил ребёнка на колени, выхватив книгу без всяких церемоний.

Кормление ребёнка для него было одним из самых больших удовольствий, и в любой другой ситуации он бы не сказал ни слова, но не смог удержаться и тихо пожаловался:

– Ну, женщина…

– Никакая ты не женщина, ерунда всё это! Тоже иногда хочется побаловать себя. Что ты – отшельник, не значит, что все должны быть такими. И не забудь похлопать его по спине, как только закончишь.

– Ладно, но верни мне книгу!

По своей привычке, ребёнок быстро выпил молоко, после чего он положил его себе на грудь и мягко постучал по спине, пока тот не выпустил громкий рычок.

– Приятного аппетита…!

Он укачивал его, напевая что-то бессознательное, пытаясь заставить его заснуть, но ребёнок не собирался сотрудничать, он всё тянул руки, пытаясь прикусить пальцы, что вызывало у него громкий смех.

Он играл с ним, делая все те милые шалости и щекотки, которые родители обычно делают со своими детьми, и чувствовал себя счастливым в своём тихом анонимном мире, зная, что благодаря его усилиям мир стал лучше. Не так, как они мечтали, но всё же улучшился.

Большинство людей принимали новые правила, признавая, что мы подошли к краю пропасти, но другие, на самом деле те же, что и всегда, продолжали отказываться отказаться от своих несоразмерных привилегий.

Иногда Клаудия раздражалась и поддавала соблазну устроить ещё одну демонстрацию силы, чтобы «Манифест» не был забыт, но она всегда успокаивалась, когда он говорил ей, что они уже добились гораздо большего, чем могли бы мечтать.

На самом деле он боялся. Не того, что может случиться с ним, а того, что он может сделать, если решат возобновить борьбу.

Глубоко в душе он всё ещё был книжным червём, термитом, который поглощал слова, переваривал их и извергал их на шести языках, страстным переводчиком, который любил погружаться в чудесные вселенные, где лягушки превращались в принцев, а принцы – в лягушек.

Ему был ужасен сам факт, что снова пришлось бы идти по тропам, пересекать горы, избегая того, чтобы его не заметили, или бояться, что он может случайно навредить тем, кто не заслуживает этого.

Когда ребёнок наконец заснул, он вернулся к чтению этой загадочной книги, которую ему попросили перевести:

Она появилась внезапно, без всякого предупреждения, так резко и неожиданно, что даже застала врасплох того, кто большую часть своей жизни провёл, блуждая по этим местам и гордился тем, что хорошо их знал.

Можно было бы представить, что чёрные облака, тяжёлые, плотные, почти осязаемые, пропитанные электричеством, скрывались за горными хребтами, ожидая момента, чтобы нанести свой жестокий удар. Было как будто бы так, будто они хотели, чтобы одинокий путешественник абсолютно доверился чистому небесному небу прекрасного летнего дня, чтобы затем внезапно и жестоко напасть на него с вершины холма, превращаясь в дождь и молнии.

И даже раскаты грома не стали бы симфоническим вступлением в апокалиптическую оркестровку; они пришли с небольшим запозданием, после первых молний, что нарисовали странные каракули в небе и закончились тем, что врезались в стальные башни, которые сразу же согнулись, пока толстые электрические кабели не превратились в гигантские плети, выбрасывающие искры в разные стороны.

Он закрыл глаза, пытаясь почувствовать себя в теле беспомощного путешественника, которого природа напала с небывалой жестокостью, и, как часто с книгами, которые он переводил, ему это удалось.

Он был теперь тем удивлённым и почти напуганным путником, который не имел возможности безнадёжно побежать в поисках несуществующего укрытия, и поэтому просто упал, закрыв голову руками, как преступник…

Alberto Vázquez-Figueroa

Marzo 2014