Письма - Винсент Ван Гог

фиолетовыми комьями земли, идущий по направлению к горизонту человек в бело-голубом, засевающий поле. На горизонте – поле с невысокой спелой пшеницей. Над всем этим – желтое небо с желтым солнцем.

Как ты можешь судить из каталога моих цветов, в этой композиции колорит играет чрезвычайно важную роль.

Этот набросок, холст размером в 25, не выходит у меня из головы, и я все время задаюсь вопросом, не принять ли его всерьез и не превратить ли его в какую-нибудь колоссальную картину. Господи! Как же я хочу этого! Но не могу знать, хватить ли у меня сил на это.

Так что я откладываю набросок в сторону и едва осмеливаюсь о нем думать. Я длительное время вынашивал эту идею с сеятелем, но такие мечты, которые лелеешь столь долго, далеко не всегда осуществляются. Так что я почти боюсь этого. Но что остается сделать после Милле и Лермитта… сеятеля в цвете и большого формата.

А теперь сменим тему: у меня наконец появилась модель – зуав – парень с небольшим лицом, шеей быка и глазами тигра. Я начал писать его портрет, а затем другой. На портрете я изобразил его суровым, в униформе такого же синего цвета, какой бывает у эмалированных кастрюль, шнуры на мундире блеклого красно-оранжевого оттенка, на груди две лимонно-желтые звезды; очень простой синий цвет, который чрезвычайно трудно передать.

Я поместил его так, чтобы его выдубленная на палящем солнце, похожая на кошачью головка в красной феске вырисовывалась на фоне зеленой двери и оранжевой кирпичной стене. Получилось резкое сочетание разрозненных тонов, которое необычайно сложно передать.

Этот этюд был очень трудным для меня, однако мне по-прежнему хотелось бы и дальше работать над столь же вульгарными и даже кричащими портретами, как этот. На них я учусь и такие портреты большее, чем что-либо из того, что я жду от моей работы. На втором портрете я изображу Милье в полный рост на фоне белой стены.

6-11 июня 1888

Эмилю Бернару Б6

Технический вопрос. Скажи мне в следующем письме, что думаешь об этом. Я решил класть черную и белую краски такими, какими мы их покупаем у торговца и какими мы кладем их на палитру, одним словом, использовать их в чистом виде. Предположим – и заметь, что я говорю об упрощении цвета в японском духе – я вижу в зеленом саду с розовыми дорожками господина в черном, по профессии мирового судью (арабский еврей в «Тартарене» Доде называет этого достопочтенного чиновника «зудой»), читающим «L’Intransigeant». Над ним и садами небо чистого кобальтового цвета. Тогда почему бы не написать «зуду» простой черной краской, а газету простой белой? Отказываются же японцы от оттенков, плоско накладывая цветовые пятна одно рядом с другим и при помощи линий и контуров определяя движение и формы.

И другой ход мысли, когда компонуется сюжет при помощи колористический выразительности, например: желтое вечернее небо, свежий и звучный белый цвет стены на фоне неба может быть выражен, если нужно, необычным способом – использованием сырого белого цвета, смягченного нейтральным тоном, поскольку небо само по себе оттеняет эту белизну прекрасным лиловым оттенком. Или в самом простом пейзаже с покрашенным в белый цвет домиком (включая крышу) и стоящим, естественно, на оранжевой земле, потому что южное небо и синий цвет Средиземного моря усиливают интенсивность оранжевого цвета, как одновременно усиливается насыщенность синего тона; черная нота двери, оконного стекла и маленького креста на крыше создает одновременный контраст между белым и черным, столь же приятный для глаза, как синий и оранжевый.

Чтобы показать более занимательный пример, давай представим женщину в черно-белом клетчатом платье среди очень простого пейзажа с синим небом и оранжевой почвой. Это будет довольно интересно вообразить. Но в Арле женщины часто носят платья в черную с белым клетку.

Необходимо, чтобы черный и белый мыслились как самостоятельные цвета, потому что во многих случаях их можно рассматривать как таковые; одновременный контраст между ними такой же звучный, как, например, контраст зеленого и красного.

Такой контраст использовали японцы. Они выражали бледный, матовый цвет лица молодой девушки, звучно контрастирующий с ее черными волосами с помощью белой бумаги и четырех штрихов, сделанных пером. Не говоря уже о кустах черного терновника, усеянного тысячами белых цветов.

Наконец-то я увидел Средиземное море, которое ты, наверное, пересечешь раньше меня. Я провел неделю в Сен-Мари и исходил вдоль и поперек Камарг с его виноградниками, вересковыми пустошами и полями, такими же плоскими, как в Голландии. Девушки в Сен-Мари вызывают в памяти образы Чимабуэ и Джотто – худенькие, прямые, чуть печальные и загадочные. На плоском и песчаном берегу маленькие зеленые, красные, синие лодки, столь очаровательные по форме и цвету, что напоминают цветы. В них умещается только лишь один человек. Они не выходят в открытое море. В безветренную погоду они плавают недалеко от берега и возвращаются, как только ветер усиливается.

Особенно мне хочется познакомиться с эффектом более интенсивной синевы неба. Фромантен и Жером считают землю юга бесцветной, и многие другие думают также. Так, конечно, если взять в руку горсть сухого песка и рассмотреть его с близкого расстояния, если взять воду, воздух и проделать то же самое, то все они покажутся бесцветными. Нет синего без желтого или без оранжевого, значит, если вы используете синий цвет, вам нужно использовать в этом случае желтый или оранжевый, правильно? Но ты скажешь мне, что я говорю банальные вещи.

18 июня 1888

Эмилю Бернару Б7

Вот набросок «Сеятеля»: большое пространство с комьями вспаханной земли, в основном чисто фиолетовой. Поле зрелой пшеницы цвета желтой охры с небольшим количеством кармина.

Небо – желтый хром, оно почти такое же яркое, как солнце. А солнце – желтый хром 1 с небольшим количеством белого, в то время как остальное небо – смесь хрома 1 и 2. Так что очень желтое, конечно же.

Сеятель в синей рубашке и белых штанах.

В земле много отзвуков желтого, нейтральных тонов получились в результате смешения фиолетового с желтым; но я очень старался, чтобы цвет выглядел правдоподобным. Я хотел бы, скорее всего, создать наивные образы, которые во множестве можно найти в старых сельских календарях, где мороз, снег, дождь, хорошая погода изображены в предельно примитивной манере, как та, которую Анкетен с успехом использовал в своей «Жатве». Должен признаться, я действительно люблю деревню; я был воспитан в ней – отголоски воспоминаний, жажда бесконечного, символами чего являются сеятель и снопы пшеницы, очаровывают меня так же, как это было