Фрунзик Мкртчян. «Я так думаю…» - Кора Давидовна Церетели

искать новые пути, не дерзать и не экспериментировать – это трусость. С другой стороны, если молодой режиссер ставит своей целью разорвать все нити, связывающие театр с его прошлым, он поступает безнравственно, ибо традиции – это мораль театра.

Неуважение к традициям – аморально. У армян таких людей не уважают и называют человеком, порвавшим связи. У русских не по словам, а по сути есть похожее выражение: иваны, не помнящие родства.

Помнить прошлое, соблюдать традиции – это вовсе не значит без конца оплакивать могилы великих. Опираясь на прошлое, надо пытаться заглянуть в будущее. Вот в чем суть. Многие считают: новаторство – это удел только молодых. Ничего подобного. Такое соображение вульгарно. Молодой или старый… Да какое это имеет значение? Важно лишь наличие таланта.

Некоторые молодые режиссеры-экстремисты сегодня активно используют на сцене всевозможные современные технические средства – световые, шумовые эффекты. По-своему воспринимая извечную истину о зрелищности театра, молодой режиссер непременно хочет ошеломить зрителя. И что же? В итоге на сцену уже выходит не актер, а его тень. В темноте или в ослепляющих глаз вспышках света мы видим лишь блики на его спине. Он уже не читает своим, неповторимым голосом гениальный монолог Гамлета «Быть или не быть». За него через усилитель это сделает магнитная пленка. «Я вообще не понимаю этой гиперусловности театра, – говорил Мгер. – Она мне мешает сосредоточиться на сути образа, который я в это время воплощаю».

…Он много курил. Особенно во время беседы. Все сорочки в круглых дырочках. Спрашиваю:

– Не думаешь ли бросать?

– Дело в том, что я не знаю, зачем и для чего курю. Если бы знал, зачем и для чего бросать, бросил бы.

– Здоровью вредит.

– Я брошу ради здоровья. А в это время моя родная улица Налбандяна чадит с утра до вечера выхлопными газами. Врачам надо бороться не против курения, а против загрязнения воздуха.

Фото Г. Тер-Ованесова

– А спортом занимался?

– Никогда. Спортсмен должен быть или таким, как Юрий Варданян, или никаким. Всё остальное – физкультура. А физкультура к спорту имеет такое же отношение, как я к балету.

Не раз я ловил себя на том, что во время беседы с Мгером мне хотелось, чтобы мы были не одни, чтобы нас слушали люди.

Дело в том, что Мгер-собеседник не был похож на Мгера, выступающего со сцены во время встреч с его поклонниками. Ему обычно задавали великое множество вопросов. И, словно сговорившись, – великое множество глупых, что ли, вопросов. Тут и то, как он относится к собственному носу, и то, сколько раз влюблялся уже после того, как женился, и всё такое прочее. А между тем Мгер по натуре своей был мудрый философ, тонкий психолог, который не так любил интервью (или, как говорил Уильям Сароян, «вопросы-ответы»). Он больше был расположен к диалогам. Ибо он умел слушать и вслушиваться.

Рассказал я ему после прочитанного где-то о выдающемся норвежском писателе Кнуте Гамсуне, которому еще Горький писал в 1927 году: «Сейчас в Европе Вы величайший художник, равного Вам нет ни в одной стране». Собственный народ боготворил этого человека. Но вот вдруг собственный же народ заявил о писателе примерно следующее: «Было бы великим счастьем для него и для всех нас, если бы старик умер в девяносто лет. И какое это великое несчастье для него и для всех нас, что умер он в девяносто два года!» А всё из-за того, что выживший из ума писатель принял и приветствовал фашистов и, как говорят, будто бы даже ездил на свидание к самому Гитлеру.

Норвежцы, которые еще вчера сравнивали Гамсуна с самим богом, кто по почте, кто самолично, возвращали старику его книги. Швыряли их ему во двор через забор. Так вот… Народ никому не прощает предательства. Особенно тех, кого он боготворил.

Мгер задумался. Долго молчал… Потом выдавил из себя: «И все-таки жалко старика. Нельзя человека обвинять в том, что он жил, если можно так выразиться, больше нормы». В тот день, о чем бы мы ни говорили, Мгер вольно или невольно возвращался к теме Гамсуна. Артист всё искал и находил какие-то штрихи, какие-то зацепки, оправдывающие писателя. Ему было трудно их находить, и он повторял, как причитание: «Предательство есть предательство», – добавляя при этом, что его нельзя прощать даже ребенку. И всё же ему очень хотелось защитить знаменитого писателя, который наказан уже тем, что сам стал жертвой чудовищного гипноза. С какой-то уверенностью утверждал, что народ велик и мудр тем, что умеет прощать. И что норвежцы рано или поздно простят художника.

«Удивительно, как щедро природа одарила этого человека! Он научился играть на дудуке, играл на фортепиано. У него всё получалось легко, потому что, как говорится, талантливый человек талантлив во всем».

Сос Саркисян

Братья Фрунзик и Альберт с сестрой Рузанной

С сыном Ваагном

После возвращения из одной из зарубежных поездок Мгер позвонил мне и закричал в трубку: «А ты знаешь, что в Норвегии уже издают Кнута Гамсуна?» Он был так рад за несчастного, в общем-то, писателя, который, по выражению артиста, просто забыл умереть вовремя.

…Мгер любил одушевлять предметы. Вслушайтесь только, как он говорил о шахматных фигурах:

– Крохотные деревянные солдатики-пешки – большие оптимисты. Они принципиальные люди. Живут по принципу «ни шагу назад», веря, что в конце пути их ждут маршальские жезлы.

Спросил я его:

– Ты сам-то играешь в шахматы?

– Можно сказать, нет, – ответил он.

– Чего же так много говоришь о шахматах? Вон даже интервью даешь шахматному журналу.

Мгер улыбнулся:

– В шахматах меня интересуют прежде всего и в первую очередь сами шахматы. В жизни мы редко видим непосредственную схватку самих полководцев. Обычно они командуют боем из невидимых для других наблюдательных пунктов, а тут всё наглядно, прямо у всех на виду.

…Любил Мгер Твардовского за поэтическую формулу «сказать хочу, но так, как я хочу». «Даже Шекспира надо играть по-своему», – говорил он. А что же говорить о современниках!

Не случайно Мкртчян работу свою начинал с борьбы. С борьбы против рукописи. Если чувствовал себя в роли неуютно, не оптимально, то не соглашался с автором. Просил искать, искать и находить варианты. Характер определяет поступки. И поступки тоже должны