Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного) - Евгений Сухов

— Яшку Хромого изловили? — вдруг спросил Иван.

— Нет, государь, ищем. Всем караульщикам наказали, чтобы смотрели на бродячих монахов, а кто из них долговяз и хром на левую ногу, пусть волокут в Пыточную, а уж там и разбираться будем…

Бояре переглянулись. Вряд ли царь Иван знал об истинном величии Яшки Хромого. Поймать его куда труднее, чем представляется. Каждый смерд готов укрыть его под своим кровом, если уж не из любви к разбойнику, то из-за страха перед его могуществом. Яшка не однажды уходил из-под самого носа караульщиков, и всегда в этом исчезновении чудилось нечто колдовское. Его невозможно было ухватить, как нельзя взять в горсть воду, Он, подобно тонким струям, просачивался между пальцев, оставляя мокрую пустоту. Яшка Хромой видел и слышал всех нищих и бродяг, которые захаживали в стольную. И если пожелал царь совладать с Яшкой-разбойником, то сначала нужно повывести всех бродяг и нищих, а заодно и бродячих монахов, которые Шастают на больших дорогах и орудуют пострашнее любого татя. Иногда кажется, что Яшка аж в Думе сидит, а иначе откуда злодею известно, что в приказах творится?

— Государь, здесь бы по-другому надо, — поднялся Иван Шуйский, едва не зацепив рукавом бобровую шапку сидящего подле Григория Захарьина. — На башне Гордей живет, Циклопом прозванный, он среди бродяг и нищих чем-то вроде окольничего будет. Слышал я, что этот Гордей не ладит с Яшкой Хромым. Вот если бы их натравить друг на друга, тогда и нам не пришлось бы вмешиваться.

— Вот ты этим и займись, — повелел царь, — а у нас от государевых забот голова пухнет. Что там еще?

— Государь, на базарах четверо монахов расплатились фальшивой монетой. После пыток один из них признался, что будто бы чеканят и режут эту монету где-то в лесу.

— Кто же передал им деньги? — нахмурился Иван.

— Помер тот человек, — выдохнул Шуйский, — тщедушный оказался. А может, Никитка-палач переусердствовал.

— Остальным монахам на площади залить олово в горло, чтобы другим неповадно было. И написать об том указ,

Василий Захаров вытер перо об волосья, затем размешал пальцем в горшочке киноварь и аккуратно вывел заглавную букву. Макнул еще раз, но с пера сорвалась огромная красная капля и упала прямо в центр листа. Дьяк слизал ее и принялся писать далее.

— Хватит, — вдруг прервал Думу Иван, — повеселиться хочу. Стало быть, ты говоришь, Васька, меня жалобщики с Пскова дожидаются? — обратился царь к дьяку.

— Точно так, государь Иван Васильевич, — боднул головой дьяк, — третий день в Челобитный приказ являются.

— Чего хотят?

— Дело привычное — посадник им не нравится, убрать хотят.

Иван Васильевич не любил Великий Новгород, он был не только для него далеким, но и чужим. Новгородцы, не стесняясь, носили иноземные кафтаны, не снимали шапки перед боярами и не знали, что такое «крепость». Земли у Новгорода было не меньше, чем у самой Москвы, а мошна такая, какой никогда не знал стольный город. От всякой войны Великий Новгород спешил откупиться золотой монетой, чего никогда не могла позволить себе Москва, вот поэтому богател Новгород и ширился. А старики вспоминали и другую вольницу, когда не они езжали в Москву кланяться, а сами великие князья спешили в Новгород и задолго до хоромин посадника сходили с коня и просителями шли на его двор.

И Псков таков же! Хоть и невелик город, а все за старшим братом тянется.

— Где сейчас псковичи?

— В деревне Островки.

— Со мной, бояре, пойдете, жалобщиков хочу выслушать. Псковичи-то люди вольные, привыкли, чтобы к ним государи на двор являлись.

Иван Васильевич в сопровождении огромной свиты из бояр, окольничих, псарей, конюхов и рынд появился в Островках после обедни. Копыта коней бешено колотили по мосткам, которые грозили рассыпаться по бревнышку. Внизу неторопливо текла Яуза, и огромные круги расходились к берегам, когда тревожила плещущая рыба.

— Эй, хозяева, встречай гостей! — въехал государь на постоялый двор, увлекая за собой и многочисленную свиту.

— Батюшка-государь, царь Иван Васильевич! — ошалел мужик не то от страха, не то от радости. — Мы соизволения добивались, чтобы к тебе на двор явиться, а ты сам пришел.

Горячий иноходец государя тряс большой головой, и грива хлестала по лицу стоявших рядом рынд.

— Зови остальных! — приказал Иван. — Ябеду буду вашу слушать.

Появились псковичи, на ходу надевая кафтаны и шапки, наспех подпоясываясь. Ударили челом перед великим князем московским.

— Вот, государь, челобитная наша, — посмел подняться один из мужиков, протягивая дьяку свиток.

— Читай! — распорядился Иван.

— «Великому князю и государю всея Руси Ивану Васильевичу бьют челом холопы его, просят милости допустить ко дворцу и поведать о бесчинствах, что творит наместник псковский Прошка Ерофеев, по прозвищу Блин…»

— Говори, что сказать хотел, — прервал дьяка Иван. Государева трость с металлическим наконечником уперлась прямо в грудь псковичу.

— Поставил ты, государь, над нами наместника Прошку Ерофеева. А он, вор окаянный, бесчинства над нами творит, жен наших в постель к себе тащит, девиц растлевает. А на прошлой неделе что удумал! Повелел девкам в баню идти, и чтобы они там на лавке его благовониями растирали. А один муж вступился за дщерь свою, так он, поганый, повелел снять с него шапку, так и продержал его, горемышного, на площади до самой вечерни. В бесчинствах своих именем твоим государским прикрывается. Мы тут вече собрали, всем миром сказали, чтобы он Псков оставил и шел своей дорогой. Так он вече посмел ослушаться, сказал, что царь ему Псков в кормление отдал. Только ты, царь, и можешь его проучить.

И чем дальше говорил холоп, тем больше мрачнел царь Иван.

— Стало быть, вы против воли государевой идти пожелали?! Эй, бояре, срывайте с дурней кафтаны. Если Прошка Ерофеев с вас шапки снимал, так я с вас и порты поснимаю, — хохотал Иван Васильевич, — а потом без исподнего перед девками на базаре осрамлю.

Затрещали нарядные кафтаны псковичей, не помогли и кресты-нательники, которые тоже полетели в стороны, и мужики, стесняясь своей наготы, жались друг к другу, словно овцы перед волком.

— Спасибо тебе за милость, царь, уважил ты своих холопов и бояр распотешил, — выкрикнул тот самый мужик, что подал грамоту.

— Высечь холопов, а потом спиртом сжечь! — коротко распорядился царь.

Дерзить надумал, вольный воздух новгородской земли кому угодно башку вскружит[35].

Мужика опрокинули на землю. Двое дюжих рынд уселись на шее, стиснули ноги. Мужик сплевывал с губ темную грязь и не переставал браниться:

— И ты такой же окаянный, каким дед[36] твой был! Он у нас колокол вечевой увез, думал гордыню нашу поломать. Только ведь камни на площадях еще помнят псковское вече! Еще гуляет по Пскову вольница. — Он сжал зубы, удар плети пришелся по левому боку, вырвал из горла стон: — Ой, окаянный! Не будет тебе спасения ни на том, ни на этом свете.

Следущим был крупный детина. Отрок перекрестился на купол деревенской церквушки и разрешил рындам:

— Давайте, господа, готов я!

Выпороли и его.

Иван Васильевич молча наблюдал за мятежными отроками, даже при полном послушании чудился ему псковский бунт.

— Слышал я о том, что псковичи бражники отменные, так мы сейчас их напоим, потом в спирте искупаем да подожжем!

Псковичи приготовились умирать.

Жаль, не на родной земле, а здесь даже вдова не сможет поплакать. Бросят, как нехристей, в яму и без церковного звона схоронят.

Рынды приволокли стоведерные бочки, полные спирта, которые веселыми пьяницами подпрыгивали на кочках, норовили развернуться и острыми краями боднуть отроков, но, поддавшись силе, неровно катились к присмиревшим псковичам.

Бояре и челядь плотным кольцом обступили жалобщиков, готовые смотреть на потеху.

— Царь! Государь-батюшка Иван Васильевич! — разомкнул тесный круг Федор Басманов. — Гонец с известием прибыл!

— Зови сюда, — Иван недовольно поморщился, не любил он, когда от забавы отрывают.

Привели гонца. Детина бросился под ноги государеву жеребцу.

— Царь Иван Васильевич! Колокол со звонницы Архангельского собора сорвался. Внизу мужики смолу варили, так троих до смерти убил!

Псковичи были забыты. Бояре разинули рты, примолкла челядь, помертвело лицо государя.

— Так, стало быть, — побелел лицом Иван, — сказывай дальше.

Падение колокола всегда было дурной приметой. Два года назад в Смоленске упал колокол с Благовещенского собора, и тотчас начался мор, который вором прошелся по посадам, опустошил дворы и разбежался во все стороны. Год назад колокол сорвался с Успенского собора в Суздале — был неурожай, вместе с которым явился и голод.

Теперь вот Москва!