Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного) - Евгений Сухов

— Неслух ты, однако, или позабыл, что Гордея слушаться пристало. Это тебе наука на будущее будет, — и, перешагнув скорчившегося от боли проказника, потопает дальше.

Гордей знал всех обитателей Городской башни (или Бродяжьей, как называли ее в народе), и те, признавая в нем хозяина и господина, не ленились перед его честью снимать шапки.

Поговаривали, что принесла нелегкая Гордея Циклопа в Москву еще двадцать лет назад. Явился он в город в длинном схимном одеянии, с широкими белыми крестами на руках, нести слово Божие в богадельни для спасения заблудших душ, да так и остался. То ли слово было не слишком крепкое, то ли заблудшие в своем грехе зашли слишком далеко, только эти встречи не прошли для Гордея бесследно, и скоро поменял он схиму на котомку нищего. Старожилы помнили, как сидел Гордей у Чудова монастыря, выпрашивая жалкое подаяние, вспоминали, как видели его пьяненьким и часто битым.

Вот в одной из пьяных драк и потерял он левый глаз. С тех пор и закрепилось за ним обидное иноземное прозвище Циклоп, и лицо, словно в трауре, было перетянуто темной узенькой лентой.

Однако природная сила Гордея и незаурядный ум поставили его над всеми. Бывший монах сумел собрать вокруг себя братию, которая промышляла на дорогах не только милостынею, но и грабежами. Поначалу они подчинили себе базарные площади, забирая у нищих большую часть подношений, потом захватили ночлежки, расположенные в глухих местах Москвы.

Следующая ступень была Бродяжья башня.

В то время обитателями Городской башни заправлял Беспалый Фадей, прославившийся в Москве своей изобретательной жестокостью. Посмевших дерзить ему он подвешивал за ноги и лупцевал кнутом. Каждый нищий, искавший приют на Городской башне, должен был заплатить хозяину мзду, а тех, кто тайком проникал под ее своды, наказывали прилюдно палками. Эту пытку Фадей называл торговой казнью.

На Городской башне царили ябедничество и наушничество и поклонение единому божеству в латаных портках и кафтане на голое тело, прозванному Фадеем Беспалым. Он устраивал суд и над теми, кто приносил меньше всех милостыни. Виновного раздевали донага, привязывали к бревну, клали рядом плеть, и всякий проходивший мимо обязан был огреть провинившегося этой плетью.

Фадей тыкал в страдальца беспалой рукой и выговаривал зло:

— Вот смотрите, так будет с каждым, кто посмеет нарушить закон Бродяжьей башни!

И вот однажды в Бродяжью башню поднялось две дюжины монахов, каждый сжимал в руке нож. Они молчаливым рядком прошли мимо оторопевшей стражи Фадея, так же мирно проследовали через просторный первый этаж, где обычно развлекались бродяги, и поднялись на самый верх, где жил Фадей Беспалый. Никто не посмел окликнуть серьезную братию, тем более преградить пришельцам дорогу, и немногие свидетели молчаливо смотрели вслед, понимая, что на башне наступают иные времена.

С минуту было тихо. А потом раздался истошный вопль и мягкий стук, как будто сверху уронили мешок.

Дряблое тело столкнулось с земной твердью.

Внизу с разбитой головой и открытым ртом лежал всесильный Фадей Беспалый, который еще утром мог карать и миловать.

— Слушайте меня, господа оборванцы! — заговорил Циклоп Гордей, поправляя на лбу повязку. — Отныне я ваш хозяин, только я теперь вправе миловать вас и наказывать. Знаете ли вы меня?

Совсем не к месту казалось его схимное одеяние с крестами на плечах.

— Кто же тебя не знает? — подивился стоящий рядом старик. — Гордеем звать!

— Для вас я отныне господин Гордей Яковлевич, или отец Гордей! Как кому угодно. Так вот, власть сменилась, а порядки я оставляю прежние. Теперь деньги, причитающиеся Беспалому, вы должны отдавать мне и братии моей, — ткнул Гордей в сторону монахов, которые уже плутовато посматривали на нищенок. — Я же для вас отцом буду! У меня вы и защиты ищите, а коли кто неправ окажется, так пеняйте на себя. А теперь выбросьте эту падаль за ворота. Смердит Фадей Беспалый, а я страсть как дурной запах не люблю.

Монахи тотчас выполнили приказ. Стащили Фадея за руки и бросили в зловонную кучу, согнав с нее тучи зеленых мух.

Гордей Циклоп занял комнаты, где совсем недавно был хозяином Беспалый. А Бродяжья башня едва приходила в себя от потрясений.

— Фадей-то хоть и бивал нас частенько, но зато своим был, — говорили нищие. — А этот пришлый как захочет, так и будет судить. А наших законов он не знает.

Силантий остановился перед воротами башни. Перекрестился и, едва не споткнувшись, чертыхаясь, переступил дощатый порог.

Двор пыл почти пуст: у крыльца со сползшими до колен портками лежал бражник да в самом дальнем углу раздавалось хихиканье — кто-то немилосердно тискал бабу. Силантий поднялся на этаж — оттуда раздавались пьяные голоса: кто-то тянул грустную песню, а с лестницы раздавались проклятия. Силантий нащупал нож, почувствовал себя увереннее и пошел дальше.

— Стой! А ты куда?! — услышал он за спиной голос.

Это был Циклоп. Силантий узнал его по темной повязке, которая неровно разделила его лицо надвое. Рукава закатаны, и Силантий видел, как от ладони до плеча руки синими вьюнами оплели вены.

— Шапку с головы долой! — распорядился хозяин Бродяжьей башни и, когда Силантий покорно обнажил слежавшиеся волосы, заметил удовлетворенно: — Господ надо издалека замечать. Вот так-то оно лучше будет. А то много здесь, на Москве, разных — и сразу к башне! А ты сперва хозяину почет окажи, шапку перед ним сними. — И уже по-деловому: — Где милостыню просишь? Что-то не помню я тебя.

— Я не нищий, чтобы милостыню выпрашивать, чеканщик я! Мне Яшка Хромой велел медь присмотреть, а потом юродивого безрукого отыскать, того, что у ворот Чудова монастыря сидит.

— Знаю я такого. Хм… Стало быть, ты от Яшки Хромого? — И по лицу Гордея прошлась улыбка, которая могла сойти и за смущение. — Так бы сразу и сказал. Шапку-то надень, голову застудишь, — позаботился Гордей. — Как там Яшка? Давненько он в Москву не захаживал, скоро он в своем лесу совсем в медведя обернется. Слышал я о том, что он у себя хозяйство большое развернул, монеты чеканит, стало быть, правда… Только ведь хлопотное это дело. Вчера на площади опять двоих уличили. Залили им в горло олово и даже не спросили, как поминать. Дернули бедняги два раза ногами и успокоились. А потом их в убогую яму свезли. Хм… Стало быть, и ты чеканщик, — смотрел Циклоп Гордей на Силантня почти как на покойника.

— Да.

— И не боязно тебе? Мало ли!

— Теперь я уже ничего не боюсь, — и Силантий вспомнил разъяренную кровавую пасть медведя. — Я ведь у боярина Воронцова на Денежном дворе служил, как того порешили, так нас всех в темницу заперли, и если бы не царское венчание, так меня бы уже давно землей засыпали.

Сейчас Циклоп Гордей не казался таким страшным, а губы без конца расходились в располагающей улыбке.

— А безрукого юродивого мы тебе сейчас мигом сыщем. Эй, холоп, — позвал Гордей одного из нищих, удобно расположившегося на куче прелой соломы, — покличь юродивого безрукого, да поспешай! Скажи ему, что Гордей его кличет. — И когда нищий ушел, Гордей спросил: — А более Яшка тебе ничего не говорил? Может, про долг какой?

По интонации в голосе, по тревоге, какая чувствовалась в словах Гордея, Силантий понял, что между господами нищих не все ладится. И еще неизвестно, во что может вылиться такая ссора.

— Нет, — пожал плечами Силантий, уже понимая, что не стоило ему забредать на Бродяжью башню, а куда проще было бы отыскать юродивого самому. — Ничего не говорил.

Лето торжественно входило в свою силу, даже солнце теперь как будто не спешило прятаться за горизонт — зависало над полем ярко-красным перезрелым плодом. Старики лохматили седые бороды жесткими ладонями и говорили, что это к урожаю. И действительно, рожь сочно и густо колосилась на огромных полях за деревнями, а тяжелые зерна заставляли стебли сгибаться в сытном поклоне.

Земля в этот год напоминала сдобный каравай, который вытащили из жаровни, и он дышал зноем раскаленной печи, пах спелыми зернами, прелым сеном, еще чем-то таким терпким и соленым, больше напоминающим мужицкий пот и запах его льняной рубахи в то время, когда он неторопливым шагом следует за лошадкой, вдавливая каленые зубья бороны в твердую целину.

Трава вслед за колосьями спешила в рост, чтобы, достигнув неба, после Петрова дня пасть под косой на землю. Может, потому она была гибкой и высокой, податливой на сильный ветер; так невестка склоняется перед суровым свекром.

Бабы, подоткнув подолы, пропалывали лен. Поле напоминало нарядный передник, сшитый из многих разноцветных лоскутов. Иной раз запоет самая голосистая девонька песню, и тогда плавное звучание подхватывают остальные, и долго не смолкают стройные голоса.

В это время девки вставали особенно рано, когда еще и зорька не занялась, но зато трава была сполна напоена утренней водою. Уйдут далеко в поле и умоются ранней росой, приговаривая заговорщицкие слова, и просили девы у Боженьки щедрой красы и заботливого суженого.