Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного) - Евгений Сухов

Не так давно на памяти у горожан был случай, когда Иван Васильевич пригласил блаженного к себе в царские палаты на пир. Велел стольнику налить гостю заморского вина, но Василий немедля вылил чарку в окно. Повелел царь налить еще одну чарку, и ее Василий опрокинул туда же. Третью чарку государь налил блаженному из собственных рук, бояре за столом замерли: неужели хватит у старика дерзости отказаться от царского подарка. Василий, не мешкая, вылил и ее.

Осерчал государь:

— Что же ты, холоп, своего господина не чтишь?! Или, может быть, брезгуешь меня, из царских рук чарку принять не хочешь! Может, ты думаешь, что я тебе зелья отравного подмешал?

— Прости, государь, коли обидел невзначай, — отвечал блаженный, — только я не чарку с вином выливал, а пожар в Новгороде тушил, который разгорелся. Если бы не я, сгорел бы Новгород! А если хочешь поверить в правду моих слов, то пошли гонцов в Великий Новгород, они сами тебе обо всем расскажут. А теперь, если позволишь, выпью я твоего вина, и прости меня, государь, грешного.

Усмехнулся Иван, но чарку блаженному налил и тотчас отправил гонцов в Новгород, а когда они возвратились, то подтвердили слова Василия. Действительно, в Новгороде был пожар, но едва он разгорелся, как затушил его нагой старик. А неделей позже купцы, прибывшие из Нового Града, узнали в Василии блаженном того самого мужика, который потушил пламя.

И сейчас слова Василия блаженного вызвали сумятицу. Но слишком невероятным казалось предстоящее. Дома стояли крепко, и верилось с трудом, что найдется какая-то сила, способная сокрушить громоздкие строения и превратить их в пепел, а огромные дворцы разрушить до обгоревших бревен. Василий блаженный не покидал Воздвиженского монастыря. Молил монахов во спасение, просил бросить свои кельи и уйти за крепостные стены.

Монахи не смели гнать блаженного и отвечали всегда одинаково:

— Спасение наше в молитвах. За себя молимся и за грешников. А если случится иная беда… стало быть, она от Господа исходит.

Василий неутешно лил слезы на камни монастыря, проклинал свое бессилие, и только он один знал, что плачет по невинно убиенным.

Весть о пророчестве Василия дошла и до Ивана. Молодой царь перекрестился на образ Спасителя и мудро изрек:

— Авось обойдется.

Не обошлось.

Пожар, как и предрекал Василий блаженный, вспыхнул в Воздвиженском монастыре, спалив зараз деревянную церквушку и монашеские кельи, в которых разом сгинуло в полымени до дюжины чернецов. Пламя объяло монастырский двор, и только каменный собор величавым. остовом возвышался над разбушевавшейся стихией. Но через несколько часов пожара начал крошиться и он, добивая и сокрушая камнем все живое. Горожане выстроились в живые цепи, передавали наполненные кадки, ведра с водой, пытаясь загасить огонь, но пламя, сполна утолив жажду, разгорелось с новой силой. И, уничтожив монастырские постройки до земли, пламя ворогом стало искать нового разбоя, грозило перекинуться на кремлевский двор, и совсем скоро загорелись митрополичьи палаты и избы дворни.

Москва спряталась в дым, словно в густой туман, который когтистой лапой смерти, пропахшей влагой, хватал за горло всякого, не давая приблизиться, и клубы дыма удушливым желтым злодеем курились над закопченными куполами.

Пожар длился уже неделю. Он то стихал, а то вдруг, распаленный порывами ветра, разгорался с большей силой, метал огненные щепы по улицам, загонял их под дома, заносил на крыши, и тогда пожар возникал в новых местах.

Запылали купола Успенского собора, и тоненькими желтыми ниточками на землю с крестов и маковки закапало расплавленное золото. Спалив казенный двор, огонь подобрался к Оружейной и Постельной палатам, полным разного добра — оружия и церковной утвари. Видно, услышав молитвы, пожар угас, казалось, он иссяк совсем, однако следующий миг был куда более беспощадным: огонь вспыхнул, выстрелив в небо зажженными щепами, которые, будто стрелы Перуна, поражали грешников, падали на соломенные крыши домов жалящими занозами залетали за шиворот собравшейся челяди.

Загорелась царская конюшня, кони исступленно ржали, задыхаясь от ядовитого смердящего дыма. Ворота распахнулись, и кони ошалело устремились по московским улочкам, подминая копытами всякого, кто встречался на их пути.

В московских церквах и соборах денно и нощно шла служба, иерархи и дьяконы неустанно просили заступничества, певчие на клиросе тянули псалмы в три смены, сам митрополит, позабыв о бремени лет и поправ усталость, не сходил с амвона — вещал проповеди и призывал к покаянию. Однако огонь не стихал. Не было сил, чтобы противостоять полымени. Горожане бросали дома, уходили в посады на Яузу, попрятав то немногое, что было в мурованных церквах, но они, не устояв перед жаром, рассыпались в мелкую пыль, погребая под собой людское добро.

Ночью раздался взрыв — это огонь ворогом пробрался к пороховым складам и взорвал их, порушив то, с чем никак не мог совладеть огонь, — остатки каменных стен, обугленные каркасы хоромин.

С колокольни Успенского собора пономарь бестолково бил в колокола, и этот набат больше походил на похоронную песнь.

Иван, забравшись на терем, видел, как рушатся мурованные дома, строенные итальянцем Аристотелем Фиорованти, и уже сгинули в огненном жару дома дворовых. Если раньше Иван забирался наверх, чтобы, уподобившись орлу, запечатленному на гербе, оглядеть свои владения, то сейчас Иван смотрел на то, что от них осталось. Если ранее его земли уходили в голубую полоску неба, то сейчас не было ни земли, ни неба — кругом желтый едкий дым.

Всюду царили хаос и неразбериха.

— Иван Васильевич, государь наш, — молил Федька Басманов царя, — съезжать надобно с Москвы, и не медля! Того гляди, сам дворец от жару рассыплется!

Иван упорно не хотел покидать крепость, ему казалось, что оставь он сейчас Москву — и не вернется сюда уже никогда, и вместе с этим отъездом завершится его державная власть.

А Басманов продолжал:

— Не от себя я прошу, не о себе забочусь, ото всех бояр прошение, от всего православного мира. Тьма народу уже в полыме сгинуло, каково же нашей державе будет, если и царь еще сгорит!

Иван не отвечал. Смотрел на Москву-реку и не видел берегов. Клубы дыма темно-желтым смерчем кружились над водой и закрывали ее от царского взора. Иногда щепы долетали и на двор, и караульщики, не мешкая, заливали их водой, а они смердили угарным духом.

Иван услышал рев. Это горевал его любимец — медведь Басурман.

— Медведей со двора вывести! — распорядился Иван я снова уставился вдаль.

Огонь, он хуже любого татя. Вор хоть стены оставит, а пожар заберет и их.

Рев медведей сделался отчетливее. И царь через дымовую завесу рассмотрел, как выводили Басурмана. Зверь не рвался, видно ощущая опасность — беспокойной собачонкой шел за дворовым. Острые лопатки горбом возвышались на спине, когда медведь прижимал голову к земле, спасаясь от удушливого дыма.

Басманов застал государя стоящим у окна.

— Царь Иван Васильевич, сделай милость, езжай в Воробьево, мы там для тебя и хоромы присмотрели. В имении у боярина Челяднина жить станешь. Хоромы у него хоть и не царственные, но не хуже прочих будут. А как уймется огонь, как отстроим вновь Москву, так опять в свои палаты вернешься.

— Где митрополит Макарий? — спросил хмуро Иван, оборотясь.

— В Успенском соборе он, государь. Службу стоит. Пожар молитвами унять хочет.

— Всех коней вывели?

— Да, государь.

— Медведей?

— И медведей вывели, Иван Васильевич, даже клеток не понадобилось. Вслед за конюхами, словно послушные псы, шествовали.

— Ишь ты, — усмехнулся царь, вспоминая разъяренного Басурмана. — Что ты о пожаре, Федор, думаешь?

— Крепкий пожар, — отвечал Басманов, — столько вреда и татары с ордынцами не смогли бы причинить. Все спалил, злодей! В Китай-городе все лавки с товарами, все дома погорели! Огонь-то уже из Москвы выбрался, по Неглинной большой посад сгорел. По Мясницкой улице пожар Мамаем прошелся и церковь святого Флора в щебень превратил. В каменных соборах иконостасы в огне сгинули, утварь церковная, в Греции купленная, сгорела. Казна в дым обратилась! Оружейную палату с дорогими пищалями и саблями заморскими не уберегли! Да разве все упомнишь!

— За грехи мои это наказание Божие нашло, — просто отвечал царь. — Молился я мало, а грешил безмерно. Царицу понапрасну обижал… Брата ее двоюродного шутом обрядил, а потом медведем затравил, — каялся Иван перед холопом, как перед высшим судом. Басманов неловко топтался на месте, слушая откровение Ивана. — Бога я забыл, лукавым стал, вот отсюда и расплата!

Иван умолк. Разве он хозяин в Москве? Огонь теперь великий князь! А двум господам в одном дворе тесно, вот пламя и гонит самодержца. А уйти из Москвы— это, стало быть, права свои отдать.