Титан - Сергей Сергеевич Лебедев

реликвии заныли, застонали. Бурмистров ощутил, как умирают, потухают алмазы, рубины, сапфиры. Блекнет жемчуг и распадается припой металлов. Драгоценные камни трескаются, лопаются, из них вытекает смрадная желчь, осадок властительной алчности, копившейся столетия.

Скарабей исчез. Но Бурмистров удлинившимся зрением видел, как жук спускается по щелям в старых стенах в подвальный лабиринт под Кремлем, и он уйдет еще ниже, ниже этого мира, на пути мертвых, которые не знают границ.

Скарабей спасался.

Генерал бросился на балкон. Кремлевские во́роны, ворчуны, молчальники, кружились над башнями – и улетали прочь, вверх по течению Москвы-реки; к истоку.

Звезды!

Звезды на башнях!

Рубиновые прежде, они светили теперь зеленым и синим, лимонным, фиолетовым; нездешним.

И пустынное небо ночи будто зажглось от них; вспыхнуло распускающимися завязями северного сияния, арками, коридорами, наливающимися силой рубцами.

Ухнуло, сверкнуло – и Бурмистров увидел сквозь кирпичную рыжую, ражую плоть Кремля истинный скелет его: вместо величественных башен – лагерные вышки, вместо стен – поросшие металлическим тернием нити колючей проволоки.

Небо мгновенно вспухло грозой, диким смешеньем стихий. По Кремлю ударили шрапнелью ливень и град, зазвенели окна, дрогнули крыши. Капли и ледышки обратились колючим снегом, вьюжные накатывающие клубы качнули стены, колокольню Ивана Великого, с которой донесся глухой, потрясенный звон.

Просквозили, распороли пространство, осветив весь город, зеленые и синие молнии.

Пронеслись смерчи, срывающие кровлю с крыш; будто духи воздуха обретали железные крылья.

Бурмистров не чуял вокруг ни единой живой души. Все попрятались. Все сбежали. Снялись посты, и пусты караулки.

Только он и Кремль.

Последние стражи.

И старая, сросшаяся с корнями земли, закоснелая крепость стоит.

Он еще успел ощутить надежду.

А затем на черную, омытую дождем, перенявшую блики небес брусчатку Красной площади ступили люди. Полупрозрачные, как завихрения тумана.

Бурмистров увидел, что они несут в руках, и вздрогнул от этой непостижимой детали: шишки. Огромные, растопырившие чешуйки, шишки. Пылающие, будто в жерле самовара, зеленым чистым пламенем.

Мгновение – и ходоки внутри и снаружи Кремля, с речной стороны, в Александровском саду.

Мгновение – и явились у стен, соборов, башен.

Мгновение – и, припав на колено, опустили шишки в землю, будто сажают саженцы.

Бурмистров замотал головой. Он понял, кто пришел. Те, кто никогда и никак не могли вернуться.

Покойники с лагерных таежных делянок. Заключенные, что валили, чистили от веток, пилили и сплавляли стволы. Кто был послан Вождем одолеть великий хвойный Лес севера и сгинул, став его частью, вселившись в корни и кроны, обретя новую жизнь в ветвях и иглах.

Он метнулся в кабинет, пал на колени, моля, чтобы кремлевские стены, корона красного застывшего огня, одолели зеленую мощь леса. И вдруг заметил, что в комнате пахнет… листвой.

Свежей листвой.

Полумертвая, сонная пальма, что дремала в кадке, вытянулась до потолка. Выбросила острые саженные листья. Кадка треснула, корни расползлись по полу. Схватили, оплели щиколотки Бурмистрова.

Пальма… Там были пальмы, против воли вспомнил он. Египетские пограничники привезли тело Михаила-Моисея на заставу, и пальмы шелестели во тьме, гневаясь, свет прожекторов отражался на кромках листьев, как на гранях мечей…

Бурмистров рванулся, чувствуя, как снаружи древесная сила одолевает кирпич и камень Кремля.

Но корни держали цепко. И в спину ударило, проросло зеленое лезвие пальмового листа, дотянулось до сердца.

Он уже не увидел, как сквозь брусчатку пробились сияющие, заостренные ростки. Как ветки и корни пронзили камень, сплетаясь в сеть, завязывая живые узлы. Как старый Кремль был сокрушен, и только сверкнули во прахе слабыми отсветами вложенные в него порабощенные таланты мастеров, радующихся – в посмертии – избавлению их детища.

Лубянка

Полковник Шевкунов, комендант Лубянки, задержался в ту ночь на службе. Собственно, он не хотел задерживаться. Наоборот, думал уйти пораньше. Жена на неделю уехала к родителям в Мурманск. Коллеги звали в выходные махнуть на охоту, обещали кабанчика, но отказался. Ему нужно было побыть одному. Подумать. Марина вернется через неделю, и нужно будет ей-что-то-сказать.

Марина уверена, что у него любовница. Вбила себе в голову, что не на работе он пропадает. Я, говорит, чую, что есть около тебя баба какая-то. Ну и что ей объяснишь? Как докажешь, что нет никого, кроме старухи-Лубянки? Клясться будешь?

Она ведь напишет в партком, тоскливо подумал полковник. В своей учительской, звонкой манере. Шевкунов не сомневался, что начальство даст письму ход. Он на хорошем счету. У него нет завистников, работенка-то черная, неблагодарная. Но и заступников нет. А Лубянка… Она не защитит. Она любит, когда свои жрут своих.

Надо посидеть. Подумать.

Но дела сцепились одно с другим и не отпустили Шевкунова. Дела, дела… Гнилой дом. Он это знал. Вслух не говорил, но знал. Снаружи Лубянка выглядела великолепно, фасад ее восхищал и подавлял. А вот внутри… Гнилой дом. Балки, перекрытия, трубы – все прогнившее. Никогда не знаешь, что сломается в следующий раз. Ремонтировали, меняли, использовали новейшие материалы, а все равно – будто заплатки на трупе.

Даже в мелочах: вчера смазали дверные петли – назавтра опять скрипят. Лампочки перегорают втрое, втрое чаще, чем в соседнем здании. Но этого никто не замечает, притерпелись. Только он, Шевкунов. Он же строительный заканчивал, понимает как-никак.

Шевкунов писал наверх, что старое здание нужно целиком перестраивать. Или даже сносить и возводить заново, а не просто фасады ремонтировать. Оно и так уже дважды, а то и трижды съело стоимость сноса и новой постройки.

Ему, разумеется, отвечали: “средства в приоритетном порядке направляются на строительство Главного вычислительного центра”. Да, на эту дуру напротив, через улицу Кирова.

Но Шевкунов чувствовал, что начальники его просто не слышат. Не видят, что написано в его докладных, будто строчки расплываются у них перед глазами. Не чуют, в каком доме работают.

И вот сейчас, собрался уходить – так опять прорвало канализацию. И не где-нибудь в закутке, а прямо над залом коллегий. Коричневое мерзкое пятно на потолке расползлось.

Очередная коллегия была назначена на понедельник. Шевкунов представлял, как скажет ему в сердцах кто-нибудь из первых замов: ну и дерьмо же вы нам подложили, товарищ Шевкунов! Разгребайте! Отмывайте!

Сначала вроде воняло не сильно. Но теперь амбре расползлось по этажу – кто ж так смрадно гадит? Пахло говном, а потом потянуло гнилью, душком разложения – откуда? Крысы передохли, что ли? И, главное, сантехники никак не могли найти, откуда заливает. Говённая загадка! И ведь будут посмеиваться, черти, особенно эти заносчивые гондоны из Первого главного:

“У нас где-то утечка”.

Да будь оно все проклято! Погань! Сука!

Он осекся. Прикусил язык. Да, в редкие моменты ярости он называл