Титан - Сергей Сергеевич Лебедев

Спас потому, что он не любит опечаток. И это все очень хорошо знают. Он научил.

Ее, девочку-бреве, уже взяли. Уже выбили зубы на допросе, выпытывая о троцкистском студенческом кружке. Но тут-то и выяснилось, что нет замены. Нет второй бреве, дублера, которая тоже отрепетировала бы все как положено. Есть другие гимнастки, но их на вытянутых руках нужное время не удержать.

И выходит, слово СОВЕТСКИЙ – будет без черточки над И.

Тогда кто-то смышленый там, внизу, приказал ее, девочку-бреве, освободить. А следователя, наоборот, посадить. И вот она лежит в высоте на мужских руках, сглатывая кровь.

Она – и вправду бреве. Точно такая, как нужно.

Он доволен.

Он смотрит в будущее и видит: всех их, людей-букв, не станет. Сгорят, как спички. А девочка-бреве уцелеет, единственная. Потому что другие не могут до конца превратиться в буквы.

А она, страждущая, – может. Она – сугубый знак.

Она сумела.

И он вознаградит.

Подарит ей долгую жизнь и верное служение.

Иванов отнял пальцы от клавиш, но было уже поздно.

Он, не желая того, узнал все, что было отпечатано ими.

Лингвистические экспертизы антисоветских документов.

Лингвистические разборы анонимок, листовок, перехваченных почтовым контролем писем.

Все бабушкины труды.

Он сидит на балконе, слыша, как шурудится в ветвях неугомонная белка, – не спят они, что ли, ночью?

Луна ушла, и декабрьская тьма скрыла собор. На улицах ни звука, только протарахтит мопед припозднившегося доставщика пиццы.

Позади, в комнате, стоит на особом, только ей принадлежащем, столе красная печатная машинка.

Он подойдет, ударит легко пальцем по клавише, и на белейшей бумаге появится:

Й

Ныне ночь светла

Вечернее светлое небо распахнулось, вывернулось, распростерло змеящиеся коридоры, занавеси небывалого света, лимонного, фиолетового, травяно-зеленого, аквамаринового: призрачней радуги, странней, иллюзорней, чем мираж.

Будто иной мир пролился, просквозил в наш, завис в нем, сохраняя форму и медленно растворяясь: диковинные воздушные молоки, жемчужные покровы, одушевленные туманы с той стороны неба, колонии облачных кораллов.

Сияющие покровы тяжелели, мутнели, соединяясь со здешним веществом, прорастая в нем; зачатие и рождение одновременно, мучительное сопряжение миров, от которого возникает в нашем никому не принадлежащая, как бы безродная материя призрачности, которую ищут безвидные и бесплотные призраки и духи, чтобы облечь себя в нее.

Небо выгнулось, приникнув к скудным почвам Севера: пустынным серым побережьям ледовитых морей, лимонно-желтым от ягеля холмистым тундрам, зеленым лиственничным сопкам. Сияние сошло с высот – в землю, камень и воду, в плоть дерев.

В тех краях горят во множестве желтые газовые факелы, исходящие из высоких труб, бессмысленно освещают полярный день и полярную ночь: так выжигают попутный газ при добыче нефти.

И тысячи факелов одновременно почти угасли – и наново вспыхнули, только пламя их было цвета сияния.

Замерли рабочие на качалках и на буровых, слыша, как колотится, молотится под землей давление, рвется наверх шайтан, который сорвет все вентили и аварийные запоры; и земля отворилась.

Рыдала тундра всеми ручьями, и плакали безропотные северные олени, и бежали пастухи к правнучкам и правнукам прежних шаманов, дабы узнать, что за духи исходят из земли.

Радиостанции Севморпути ловили в эфире чьи-то блуждающие голоса, сотни голосов на разных языках, скользящие по всем диапазонам; второй помощник на мостике ледокола, что вел караван мимо острова Неупокоева, увидел стаю странных птиц прямо по курсу, что летели не клином, а чередой.

Горняки, что спустились в клетях в ночную смену в шахты, слышали, как трещит крепь в дальних заброшенных забоях, сыплются камни с потолка, а потом – странный такой звук, будто шуга на реке; идет кто-то сквозь толщи.

Рыбаки на сейнере, что шел от Новой Земли, зацепили тралом какую-то штуковину на дне; и тяжелое, и живое, оно потащило корабль с курса, и бывалый боцман скомандовал сбросить трал.

Астрономы в Памирских горах, выше облаков, видели звездный дождь, которого не должно было быть, он не значился в справочниках, и тем не менее на Севере и Востоке летели с небес звезды, чиркая, как фосфорные головки.

Плакали и кровоточили в ту ночь иконы, сами собой загорались поминальные свечи; в концертных залах рождалась и исчезала перелетная буря музыки, которую никто из живущих не писал, музыки нерожденной. На вокзалах слышали отзвучавшие давным-давно паровозные гудки; на дальних полустанках, у шлагбаумов в поле, видели странные, не значащиеся в расписании, поезда, будто по дальним депо собрали всю рухлядь, списанные вагоны, какие уже не выпускают на линию; в метрополитенах, особенно в тех, что старые, заложенные в тридцатые годы, запоздалым пассажирам казалось, что пустые платформы, где лишь уборщики протирают полы, на самом деле полны народу, как в час пик; там тесно, там дышат, шепчут, кашляют, плачут, кашляют, плачут, обсуждают, как проехать, удивляются новым веткам и станциям; в туннелях за окнами виделись фигуры, проходящие поперек движения, и пассажиры трезвели, спешили выйти на случайной станции, подышать воздухом.

Но и в воздухе городов носились те же шепоты, будто говорят друг с другом памятники, и чудилось, что полны бульвары, что горит призрачным, ледяным, северным светом иллюминация.

Кремль

…Генерал-лейтенант Бурмистров, комендант Кремля, решил ночевать в служебном кабинете: рано утром репетиция парада. Конечно, можно было б и дома поспать, тут недалеко. Но он особенно любил Кремль ночной, безлюдный, когда лишь дежурная смена на постах. Ушли туристы. Уехали чиновники. Уехал президент. Остался лишь сам Кремль. Священный дом власти. Местобожество, которому единственно и служит Бурмистров.

Он прогулялся вдоль приречной стены, слушая, как проступают сквозь утихающие шумы города шепоты переговаривающихся крепостных башен. С Москвы-реки тянуло холодом, хотя прогноз и обещал теплую ночь. Генерал продрог и никак не мог потом уснуть. Вспомнил вдруг невпопад, как в молодости ненавидел Кремль. Его отправили служить в кремлевский особый полк. Шагистика, зимние часы в карауле у Вечного огня, когда проходит вечность, прежде чем тебя сменят, проклятая ледяная вечность, а перед тобой – свободные люди, влюбленные парочки, что пришли в Александровский сад, и от них пахнет домашней едой, духами, сигаретами, шампанским…

А потом, накануне демобилизации, его пригласили на беседу и предложили поступать в училище. Конечно, он согласился. Да и нельзя было отказаться. Он надеялся, что будущая служба занесет его куда-нибудь подальше от Кремля, зубрил языки…

Но Бурмистров не попал в разведку. Стал контрразведчиком, Второе главное управление. И лишь однажды отправился за рубеж, в Египет, где советские специалисты строили Асуанскую плотину и еще сотни промышленных объектов.

Официально КГБ там не работал, разумеется. Туда даже газету “Правда” нельзя было привозить. Его коллеги