Титан - Сергей Сергеевич Лебедев

заплутав под вечер и решив выбираться по ручью, он нашел пещеру. Тяжелый скальный лоб нависал над ручьем, а под ним, окруженный охристыми высыпками, темнел ее зев.

Он вошел, не зажигая света, чувствуя, что се первый дом человека, еще не умевшего строить хижины. Тут, в утробной тьме, рождалась речь, чертили руки кремневыми осколками на известняках первые знаки. Он прижался к размягчившейся от вод весенних глинистой стенке пещеры, словно хотел развоплотиться, вернуться бездыханной глиной во чрево земли, – и различил сквозь подгорную тьму, как работают в старых штреках угрюмые, бессловесные коротышки-кобольды. Они откалывают камень и вытесывают буквы, те старые буквы ныне упраздненных шрифтов, которыми Германия возвещала свою волю Европе, которыми печатались приказы о расстрелах евреев и сертификаты расовой чистоты восемь десятилетий назад.

Се копи, где добывается первичная руда языка. Источник его власти. Но теми буквами уже не пишут, ибо в паучьих их чертах сквозит свастика, и тех значений слов, для которых они были созданы, не имеют в виду. Новые, eco-friendly, буквы делают из переработанного пластика на фабрике под Бонном.

Но, поскольку новые слова не тождественны старым, никто не может произнести прежнее заклятье, отпереть подгорные ворота и освободить кобольдов от службы. Тут, в подземельях Альп, старый язык еще производится, ибо он умирает дольше людского века, а кобольдам неведома история. Врата открываются, как ниппель, в одну сторону, и кобольды выдают на-гора то единственное, что умеют производить.

Потому баржи тайной службы везут по Рейну опасные эти буквы и топят их в Северном море, выкладывая на дне загородки, искусственные рифы, помогающие укротить шторма.

Засыпая в тот вечер в домике, он слушал ветер, кобольдовы тихие перестуки в корнях гор, и размышлял: а как все это устроено у нас, в России? Ведь наверняка сгинули еще в Гражданскую войну старики-лешие и их заповедные леса, где тесали они прежние, царские буквы, яти и еры, из липы и дуба.

А новые, подумал он, – из чего они? И сам себе ответил: из металла. Из черного чугуна. Стоит где-нибудь на Урале построенный в тридцатых годах завод, что ни по одному ведомству не числится. И тяжкий пресс штампует там сам собой эти буквы нового века, нового большевицкого алфавита.

И вдруг Иванов вспомнил университетские свои уроки. Вспомнил, что Й, хоть и существовал в дореволюционном алфавите, как бы не пользовался полными правами буквы. Жил там на птичьих правах. Приживалом. Его не включали в азбуку. То признавали, то отменяли. Его притесняли полноправные родственники: и десятеричное, i, и осьмеричное, и; ижица, произошедшая от ипсилона.

Но в 1918 году красная реформа орфографии упразднила i и ижицу, смела их, как пережитки прошлого, как попов, капиталистов и кулаков. И для Й освободилось место! Й прописался тут же в учебных пособиях, захватил, так сказать, первую жилплощадь. А в 1934 году официально вошел в состав алфавита.

Да, сказал про себя Иванов, вот как оно-то на самом деле, буковка! Ты ведь точь-в-точь как моя бабушка, девочка из простонародья, ухватившая свой шанс! Буковка, мурашка, ты воспользовался моментом и сорвал куш! Если б не революция, ты бы все отирался на третьих ролях, не было б тебе работы ни в газетах, ни в книгах.

Но ты нашелся, не струхнул, комиссарское семя! И вот уже к 1934-му ты Советская Буква, ты, можно сказать, бессмертен! Всякий должен тебя выучить, и ни один текстишко теперь без тебя не обойдется, извольте-подвиньтесь.

Да, тридцать четвертый год, подумал Иванов. Вовремя. Канун, так сказать. Будто только тебя и ждали, чтобы начать арестовывать, писать протоколы допросов и расстрельные приговоры. Как же прежде-то следователи и тюремщики без тебя справлялись, Й?

Да и кем ты стал, Й? Ты ведь теперь обрезанное, как и сама память, эхо века, эхо всех криков боли и ужаса, всех предсмертных воплей и рыданий. То, что осталось от чекистских и следовательских Эй, от арестантских Ай и Ой, осознало себя и бродит неприкаянное.

Дома Иванов ужинает и садится на балконе с бокалом вина и сигаретой. Вдали, за крышами города – спасибо, что тут не строят небоскребов, – в светлом лунном небе высятся спаренные башни собора. Он ждет, когда луна окажется ровно над башнями. В этот миг для него совмещаются настоящее и прошлое.

В квартире детства из окна были видны две заводские трубы. И луна точно так же, бывало, зависала над ними, образуя фигуру I*I, захватывающий дух проем, залитый серебряным сиянием. Это сияние гипнотизировало его, придавало тревожную решительность, и однажды, когда вечером никого не было дома, он прошел по дорожке лунного света в комнату бабушки, снял колпак с печатной машинки, сел на краешек ее широкого кресла, коснулся взглядом посеребренной, матовой белизны листа, ощутил слаженную готовность механизма и ударил без запинки по крайней клавише:

Й

Буква? Человек?

Буквочеловек?

ЙЙ

ЙЙЙ

ЙЙЙЙЙЙ

ЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙ

ЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙ

Очередь?

Строй людей?

Кто они, эти люди?

Ритм печатания складывался в марш, и они, букволюди, шли, пока он печатал, жили и дышали, пока он печатал, и важно было печатать, выводить

ЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙ

ЙЙЙЙЙЙЙЙЙ

линию их жизней и судеб, их шагающие ряды

ЙЙЙЙЙЙЙЙЙ

ЙЙЙЙЙЙЙЙЙ

ЙЙЙЙЙЙЙЙЙ

ЙЙЙЙЙЙЙЙЙ

Лист кончился. Он заправил второй, затем и третий, четвертый, выбивая строку за строкой.

От слишком сильного удара клавиша “Й” слетела с крепежа. Проскакала по столу, покатилась по полу – и замерла где-то.

Будто сбежала.

Сперва Иванов думал, что легко ее найдет. Делов-то – свет включить!

Но клавиша исчезла. Он обшаривал пол по квадратам паркета, высвечивал фонариком дальние пыльные углы. Бесполезно.

Й ушел, ускакал, часы тикали к восьми. Он спрятал к себе под матрас испорченные листы, сдвинул печатную ленту, чтобы не было видно выбитого на ней Й, поправил кресло, надел колпак на машинку. Он совершенно забыл об экстазе печатания, о человекобуквах. Лишь надеялся жалко, что бабушка подумает: кнопка отвалилась сама. И знал, что лжет сам себе. Ее не обманешь.

Через день, когда отца и матери не было дома, бабушка выпорола его, взяв отцовский армейский ремень. Она била без усердия, но тяжелый ремень сам вершил свое дело, охлестывал ягодицы, и Иванову было не по себе, что к его жопе, грязному месту, прикасается пятиконечная звезда, выбитая на пряжке.

Бабушка ничего не сказала родителям. А беглая кнопка так и не нашлась.

Через много лет, будучи аспирантом и уже сведя знакомство с майором Демяниным, уже зная свой дар, он вошел в ее комнату, чтобы собрать бумаги и книги, которые она попросила привезти в больницу;