Титан - Сергей Сергеевич Лебедев

Просто протянет и отдаст. Вроде как в награду или на хранение. Ну а он чего, он возьмет и доделает за немчурой, чего те не доделали, самый дух того племени выкорчует, вещи их, что немцы не забрали, сельчанам раздаст, а дух – дух в амбар, замок на ворота, а ключ в болото Моховое.

И не видит Маркел, что разошлись уж, отступились односельчане, и мальчишка сбежал. А сам он не беглеца в поле ночном ищет, приговаривая, вышептывая “жиденок-жеребенок”, а пришел к Моховой трясине и лезет в самую топь: вода по грудь, и скоро зальется черная смрадная жижа в рот.

…Под вечер принес племянник Маркела, Маркел-меньшой, из дядиного дома фонарь, бушлат, винтовку. Посмотрел ровно на соседей, на сельчан, что собрались у правления, судили-рядили опасливо, и сказал спокойно:

– Идите, люди, по домам. Я посторожу.

Мертвым сном спала деревня в ту ночь. А наутро нашли у крайнего плетня мальчишку. Без сознания.

Одеревенелый, полегчалый. Вроде он, а вроде не он: выцветший, бледный, белотелый, русый теперь, как все они, здешние. Не говорит, как и раньше, – так и хорошо, что не говорит.

Старый сад вымерз на корню в ту зиму, спилили его по весне на дрова, сожгли в печах. По весне же Маркел-меньшой из города новый замок привез для амбара, крепче прежнего, иностранной работы, тридцать шесть рублей по чеку магазинному. Жуткие деньжищи.

Й

Цок, цок, цок.

Пальцы соседки по экспрессу ICE клацают по клавишам.

Цок.

Цок, цок. Цок, цок, цок, цок.

Цок-цок.

Цок-цок-цок.

Цок-цок-цок-цок-цок-цок-цок-цок-цок цок цок-цок.

Цок-цок.

Цок.

Иванов привычно засунул в уши беруши, вкрутил в ушные раковины податливый пластик, загородился приглушающей звуки вспененной мякотью.

А все ж доносится, хотя не так резко. Звонкое ц почти исчезло. Осталось лишь плоское ёканье нажимаемых клавиш.

Поезд поздний. Вагон почти пустой. Он мог бы просто отсесть подальше. Но он упустил момент первого возмущения, спонтанной реакции, который он упускает всегда. И сидит теперь, злобится впустую, мучительно ощущая в себе пассивное, выжидательное, аморфное, что у него вместо той твердой мышцы характера, что порождает ясные и однозначные поступки других людей.

Цоканье – у дамочки длинные твердые коготки – ударяет по суставам, по тайной, спящей акупунктуре тела. И тело оказывается разъято, как бывает разделено чертами мела, разложено на члены бездыханное предложение, выписанное на школьной коричневой доске.

На экране у нее таблицы, графики. Бизнес-презентация. И слова она наверняка набивает самые избитые, затертые, прибыль-убыль, дебет-кредит, проценты, финансы. Словечки траченые, прямо скажем, замызганные, всякий их знает.

Но это не слова простукивают его тело, расчленяют и парализуют. А сам звук рождающихся букв, вот эти звуковые чешуечки, отпечаточки: цок, цок.

Это ритм, шифр детства.

Он лежал в колыбели, бессловесный, еще не совсем здешний, ищущий первых связей с миром. А в соседней комнате бабушка дни напролет – а иногда и в ночь, если выпадала срочная работа, – стучала на печатной машинке.

То звонко, то глухо. Бегло или медленно. Скорописью, ниспадающими фортепьянными пассажами. Звучащие оттиски букв наполняли воздух, как зудящая мошкара – бабушка держала окна запертыми, чтобы сквозняк не разметал листы, – и он, младенец, дышал, насыщался ими. Тугие рычажки с литерами твердо ударяли по бумаге. И обстукивали его, простукивали. Про-пе-ча-ты-ва-ли.

Начались ранние красные сыпи. Перебегающие, играющие в прятки – то тут явятся, то там – диатезы. Думали, что от пыли или пуха тополиного. От паров близлежащих градирен, смрадов клейстерного завода. От вездесущих тараканов. От яиц.

А то были натертости, припухлости – от букв. То бабушка его – по нему – печатала и перепечатывала, будто он был – текст, который снова и снова правит редактор. Диатезы, сыпи – да, от букв. От граненых жалящих литер. От самого темпа и энергии печатания, ибо набирала и правила она не статеечки какие-нибудь, не диссертации по рублю пучок – документы, где жизнь и смерть решались.

Так он и вышел в жизнь, вырос весь переписанный, переиначенный: существо с десятком личин и начатков. Расшатанный, колеблющийся, а потому имеющий странный дар, открывавшийся постепенно.

Дар к имитации.

Он был больше чем просто пародист.

Он не повторял, а заимствовал, крал.

Крал чужую речь.

Начиналось все невинно. Факультет филологии: он ведь пошел по стопам бабушки, заслуженного профессора. Студенческие капустники, театральная студия, где любили эзоповы игры со словом, скетчи, постановки с намеками на запрещенные книги. И, конечно, пародии, подъелдыкивание, понятные лишь своим интеллигентские шпилечки классикам соцреализма и марксизма.

Там он расцвел. Стал штатным факультетским шутником: розыгрыш за розыгрышем. Свидания от чужого имени назначал из телефона-автомата. Оценки просил исправить, представившись кем-нибудь из ректората. Однажды даже субботник отменил – голосом замдекана. А уж самодеятельность, капустники эти, торжественные вечера к годовщинам, юбилеям, где под конец вечера можно протащить что-нибудь пикантное, с антисоветским душком, и партийный надзиратель снисходительно закроет глаза, чуть улыбнется даже, мол, все понимаю, молодежь, пар нужно выпустить, только не зарывайтесь…

Лениным был на сцене. Дзержинским был. Марксом. Даже Рейганом. А уж за кулисами после спектакля, в компашке пьяной, – и Сталиным, и Мао Цзэдуном, и Гитлером, и Брежневым – ухохочешься! Девчонки так и млели. Одна попросила в постели сказать, как Ален Делон. А ему что, он не гордый. Он и в самом деле по голосу Ален Делон, не отличить, кто настоящий… Уже личный репертуар собирался, квартирники начались, клубы полуподпольные, гонорарчики, знакомства.

А потом его пригласили в университете зайти к заместителю декана по общим вопросам. Он знал, что непростой это чин, одной ногой в университете, другой в Комитете. Но пошел без мандража, звали-то новую постановку студенческого театра обсудить, которую в университетской газете отметили. Он был уверен, что те, другие, когда на расправу, вызовы как-то иначе делаются. А его просто остановил комсомольский секретарь курса в коридоре – зайди, мол, к Федянину, когда будет минута, похвалить тебя хочет…

Но там, у Федянина в кабинете, все его шуточки по-новому подверстались и сложились: статья семидесятая Уголовного кодекса. Антисоветская агитация и пропаганда. Особенно тот случай, когда он в циничной форме глумился над выступлением товарища Генерального секретаря на съезде партии. В худшем случае – суд и срок. В лучшем – исключение из вуза и призыв в армию. Направят в действующие войска. В Афганистан.

– Ты же родился в советской, в уважаемой семье, – сказал ему с деланным сожалением толстомясый, закабанелый Федянин. – И до чего докатился?

Он хотел ответить: “Ни у кого я не рождался. Меня