Титан - Сергей Сергеевич Лебедев

холмам, требовала привезти слесаря, срезать замок горелкой. Но пока искали, пока везли, запал пришельцев иссякал, сменяясь тугодумной усталостью, и они, посмурнев, уезжали.

Тутошние же амбар не считали своим, словно он стоял за незримой чертой обжитого, связанного нитями обладания и наследования. Увидев, вспоминали о нем наново, ощущали, вздрогнув, его стать, норов – и забывали до следующего раза. Дети, свободные от безмолвных договоров старших, могли бы увлечься его загадкой. Но дети редко рождались в том краю, словно случился там скрытый разлад меж женским и мужским. А кто являлся на свет, являлся уже – с младенчества – взрослым, овеянным дымной, горькой скукой жизни.

Но однажды, в странный год, когда в августе местность наводнили зайцы, крупные серые зайцы, объевшие всякий злак, неделями шнырявшие в кустах, будто не слыша грома охотничьих ружей, не пугаясь смертей промеж своего племени, – у колхозной незамужней бухгалтерши Анны родился мальчик. Отец был нездешний; прошлой осенью Анна ездила на курсы в областной центр, там и забеременела. К этому без осуждения отнеслись, дела взрослые. Бухгалтершей Анна была наилучшей, второй такой не найти, в колхоз на отшибе не заманить, да и тридцать пять лет ей, потом уж поздно будет.

Анна была белобрысой, веснушчатой, рыхловатой, но крупной в кости; плоть от плоти скудных холмов и полей, где пасутся рыжие, в белых облачных пятнах, неприхотливые коровы. Медленная, спокойная, считала она цифры, и все у нее всегда сходилось, словно через бухгалтерию, через счет вещам, деньгам, людям она исподволь подправляла жизнь края, сводила нужные концы с концами.

А вот мальчишка, Иван, родился у нее другой, не в материну, не в местную породу. С детства без солнца загорелый, черноволосый, бодрый. Из люльки сам вылез, из дома сам выполз, раньше года на ноги встал, раньше двух за забор домашний вышел… И проснулась вдруг в соседях деревенских настороженная заинтересованность, чувство сквознячка. Стали к нему старшие, давние, присматриваться как бы невзначай, в разговорах упоминать вроде бы случайно, без похвалы или неодобрения, – но рождая этим повторением, трением слов некое недоброе электричество, копящийся заряд.

Потом, в третий год, выяснилось: мальчишка не говорит. И говорить не будет, сообщил приезжий доктор, можно даже не стараться, операции не помогут, и психотерапия не поможет, дело в гортани, нет там одной важной мышцы.

Деревенские на словах Анне посочувствовали. А сами вроде как приободрились: злорадное промелькнуло и погасло, ушло в песок.

Лет до восьми жил Ваня всеобщим приглядом. Мать на работе, в конторе, а он гуляет по деревне, бывает, в огороды, в дома заходит. Тихий, вежливый, но упорный, как муравей. Кто ему радовался слегка, кто ради Анны терпел: важный она была человек, могла придержать выплату, а могла и надбавить рублишек.

Но потом стали замечать, что ходит он чаще всего в одни и те же дома. И смотрит там на одни и те же вещи.

Просто стоит, минуту, две – и смотрит.

На темно-синий эмалированный двухлитровый бидон.

На сломанные часы с кукушкой.

На пепельницу зеленого бутылочного стекла.

На лейку жестяную.

На абажур бордового бархата, молью проеденный и штопанный не раз.

На кнут, редкой, звонкой кожи кнут, что висит, свернутый кольцом, на гвоздике.

На лопату, самую обычную лопату, прислоненную к стене сарая.

На фарфоровую фигурку балерины с отколотым краем взбитой пачки.

На рулетку тряпичную, что лежит на полке.

На тяжелое, душное пальто темно-зеленого довоенного сукна.

На ножницы широкие, портняжные.

На швейную машинку ножную.

На керосиновую лампу.

На флюгерок резной – жестяного петушка на крыше.

На термометр длинный, стеклянный, с ярко-красной жилкой, на окне.

На пыльный гобеленчик с оленями.

На зеркальце настольное.

На кочергу кованую, закопченную.

На стул с резной спинкой.

На картинку на стене, репродукция в копеечной рамке, “Утро в сосновом лесу”.

Не сразу заметили это, ибо Ваня умел ускользать, исчезать для времени и внимания. Но однажды у старика Маркела, у сторожа колхозного, пошли под Ваниным взглядом те самые часы с кукушкой, что стояли уж десятилетия как.

Маркел был Анне дальняя родня, дядя двоюродный или троюродный. Ничтожный человек и нижайший вроде бы, всеми помыкаемый: Маркел то, Маркел сё, Маркел принеси, Маркел найди. Но все будто знали, что Маркел согласился играть эту роль и играет в свое удовольствие, но может прекратить в любой момент. Потому никто и не пенял ему, что поручения на самом деле не исполняются, никуда Маркел не идет, ничего не ищет. Спит допоздна, за полдень, днем мается, мастерит в сарае на верстаке какие-то безделицы, фигурки, что ли, из дерева и металла или блесны точит для рыбалки. А к вечеру достает бушлат свой черный, чистит винтовку, заправляет отборным керосином фонарь “летучая мышь”. Выкуривает папироску на крыльце, когда сумерки сменяет темень, и уходит до утра – мелькает во мгле его яркая желтая лампа на задах ферм и коровников, на ближних пажитях, у межевых камней, у колодцев, у водяной мельницы на ручье, около Черного овражка, куда сваливают падаль и мусор, около пруда, на перекрестках полевых дорог – и у дальнего полевого амбара тоже.

Широко шагает Маркел, версты и версты проходит за долгую ночь. Не болеет, не хворает. Солнце ли, снегопад стеной, дождь проливной осенний – выходит сторож с фонарем, с винтовкой военной, отгоняет ночное зло.

Кто помоложе, те удивляются: а что, собственно, охраняет Маркел? Чего в деревне красть-то? И, главное, кто красть станет? Пуста округа, одни порожние километры. Ни воров нет, ни шаек бандитских. Только старые военные окопы да братские могилы под скромными посеребренными пирамидками. Но подрастают чуть, начинают чуять жизнь по-взрослому и понимают однажды: нужное дело делает Маркел, всем во благо, и смотрят из окон домов на мелькающий в ночи желтый фонарь с двойным чувством благодарности и опаски: благодарности к Маркелу, что встал обороной вокруг деревни, и опаски, – потому что Маркел ночной знает что-то, о чем дневной не расскажет.

Маркел и пришел к Анне вечером на разговор, накануне службы. Бушлат ремнем перепоясан, винтовка за плечом, на голове фуражка без кокарды. Высокий, выше любого в деревне, сухой, пахнущий лаком столярным. И впервые Анна, будто очнувшись, подумала, что не похож Маркел на других деревенских, особая в нем порода, которая будто бы сыну ее, Ивану, ближе, и отцу его мимолетному, о котором она почти ничего не помнила, поскольку пьяна была изрядно и весела.

– Здравствуй, Анна, – сказал Маркел и мнительно поправил фуражку, сдвинул на миллиметр, добиваясь одному ему ведомой и необходимой точности.

– Здравствуй, дядя