Титан - Сергей Сергеевич Лебедев

ясный, свежий поздний сентябрь, стало как-то душно, курно, словно рано задвинули заслонку и нахлебались угару. Во тьме просыпались вещи: темно-синий эмалированный двухлитровый бидон, сломанные часы с кукушкой, пепельница зеленого бутылочного стекла, жестяная лейка, абажур бордового бархата, кнут, что висит, свернутый кольцом, на гвоздике, лопата, прислоненная к стене сарая, фарфоровая фигурка балерины с отколотым краем взбитой пачки, тряпичная рулетка, пальто темно-зеленого довоенного сукна, портняжные ножницы, швейная машинка, керосиновая лампа, резной флюгер, длинный градусник, пыльный гобеленчик с оленями, настольное зеркальце, кованая кочерга…

Вещи, не двигаясь, исторгали звуки своего труда и существования: звоны, скрипы, щелчки, шорохи. И люди, разбуженные духотой, слушали, наливаясь страхом и злобой, ибо чувствовали безошибочно, какие именно вещи звучат, откуда взятые, от кого доставшиеся.

Утром же шофер, отупевший от бессонницы, потерявший сметку, долго не мог завести грузовик. А когда подъехал наконец к дому Анны, там уже собралась вся деревня. Стояли молча, почти не двигаясь, изнуренные ночным бодрствованием. Но за вялостью, за снулыми осанками чувствовалась решимость зверя.

Анна сама вывела сына. Маркел ждал у кабины, единственный со свежей головой, с ясным, недобрым, долгим взглядом. Но вот, когда до сторожа оставалось два шага, мальчишка вывернулся, шустрый, как заяц, ускользнул от Маркеловой руки и помчался по дороге за деревню, мимо опешивших сельчан.

– Лови-и-и-и-и! – выкрикнул, надрывая легкие, Маркел.

Пихнул шофера:

– Разворачивай! – И парням, мужикам, кто поживей: – В кузов давай, в кузов! Ходу!

И вдруг толпа задвигалась, распадаясь, и вновь собралась в движении. Мужчины, кто поместился, в грузовике, подростки и женщины побойчей – бегом, понеслись за мальчишкой, будто затем и собрались заранее, будто выгоняли с кислым, трусливым потом свои ночные опаски. Лови! – полетело вперед. – Лови, лови!

Грузовик нагнал мальчишку в минуты. Десяток метров еще, и быть ему раздавленным. Но он свернул в поле, понесся, легконогий, по свежей пахоте наискосок к амбару. Грузовик вильнул тоже, но застрял в кювете. Мужики попрыгали из кузова, побежали вслед, но пашня-то то недавняя, за ноги хватает цепко; приотстали. А Маркел шофера выкинул из кабины, сам за руль сел, сдал задом ловко и в обход, по дороге буквой Г, подъехал к амбару аккурат за мальчишкой. Тут и мужики подоспели, угрюмые, озлобленные погоней; взгляд к бороздам тянется, и лежат в бороздах камни-голыши, плугом вывернутые, красные и багровые, такие гладкие, такие удобные, сами в руку просятся… Один как бы невзначай голыш поднял, подкинул, вес проверяя, перехватил половчей, а за ним второй, третий, четвертый, пятый… Позади женщины и ребятня галдят, набегают через поле, а дорогу Маркел грузовиком перегородил.

Мальчишка дождался, пока взрослые поближе не подойдут, встал спиной к ним, лицом к амбарным воротам – и развел створки взглядом. Лопнула дужка замка, выпал он из проушин, долгое эхо полетело в холмах, взмыли вдали птицы, что в посадках кормились, порскнул через поле пестрый кабаний табунчик; мужики камни выронили.

Хлынул в амбар ясный, горчащий йодом осенний свет.

Внутри было пусто.

Хоть шаром покати.

Но поежились все от той пустоты.

Почуяли, что не пуста она.

Вопиет об утратах, о потерях; о тех, кого нет и не будет больше.

А Маркел обмер. Вспоминал, впервые за десятилетия, как намучился он с этими пустотками. Войдешь в дом, и сразу видно, что кто-то тут был, жил: пустотка. Ни мебелью ее не закрыть, ни ковром завесить. Слово это он тогда и придумал: пустотка. Научился, как их выкорчевывать, чтобы жизнь поверх смыкалась, затягивала, заращивала заподлицо. Не клещами, не топором, не железом, не солью, только руками живыми, сильными; тянешь, сдавливаешь – и сюда, в амбар, несешь, а куда ж еще, тут им, пустоткам, самое место, здесь и начало, здесь и конец, отсюда они произошли…

Потому и не помнят, не знают ничего другие, младшие, что он труд свой на общее благо совершил. Затем и нужен амбар такой большой.

И не видит уже Маркел, как стоят, потупившись в смятении, деревенские и глаза прячут. А видит других, другой человечьей породы, смуглых, чернявых, что стояли тут, согнанные со всей округи, и так же избегали на ворота амбара смотреть.

И кажется ему сном, небывальщиной вся последующая жизнь. А правдой – лишь тот день, когда приехала в деревню запыленная легковушка иностранная и чужой офицер спросил, говорит ли тут кто по-немецки. Он и отозвался, побывал же юнцом, солдатиком в плену в империалистическую, вот и шпрехал слегка. Отозвался, думая, что спросит офицер про дорогу, не впервой, и за указание, если повезет, папироской расплатится. А когда тот стал про коровники и амбары расспрашивать, вообще решил, что тыловик это, интендант, что зерно и скот реквизируют, перевозят, перегоняют, и указал охотно: есть, мол, за деревней большой амбар, пустует, ваши же, немцы, под свеклу сахарную строили…

Он, Маркел, и сторожил в ту ночь. Так приказал тот офицер. Винтовку ему дали, из советских брошенных, бушлат, фонарь. Догадывался он, что утром будет, потому как по-ихнему, по-немецки, понимал. И ходил вдоль стен, фонарем себе подсвечивая, стараясь не слушать, что там в амбаре деется, кто там стонет, кто плачет; остро чувствуя холодный ветер, росу, свою жизнь, в которой будут еще годы, десятилетия, только отстоять, отходить, отбыть эту ночь, долгую ночь конца сентября.

Что ж, жизнь действительно вышла долгой; дольше многих. А могла бы там и кончиться, офицер его строго предупредил, – если б сбежал тот мальчишка смышленый, что в окошко вентиляционное выбрался, в узкий круглый продух над воротами; да вывалился неудачно, ногу подшиб, по стонам в поле его Маркел и нашел, как зайчишку подраненного.

– Где ты там, жидочек-желудо́чек, жидочек-желу́дочек; жиденок-жеребенок, жиденок-животенок, где ты, – шепчет Маркел, вспоминая, как шарился по темному полю с фонарем, – желудо́чек вострый, крепкий, лаковый, лакомый, маковый, таковой-разэтакий, жиганенок, жаворонок, жестяной человечек с пяти крылечек, жареный, пареный, на припеке вяленый, съест тебя немец, колбаса да перец, съест тебя, желудо́к…

И кажется ему, что он снова там, в осеннем поле непаханом, под вострыми синими звездами, волочет прихныкивающего мальчишку за загривок к амбару; ворот ему не открыть, ключ-то у офицера немецкого, и мальчишка будет ждать утра снаружи, под его присмотром, так и недолго до утра-то, вон уже небо светлеет на востоке… Потом уведут автоматчики пленный люд к Моховому болоту, к трясине – тоже он, Маркел, указал, где сподручнее расстрел вершить; и мальчишку уведут по дороге той мощеной, где вороны любят каштаны расклевывать, и останется там вроде сор, шелуха человечья, пуговицы эти, лоскуты, мундштуки раздавленные… А ключ от амбара офицер немецкий ему отдаст.