Титан - Сергей Сергеевич Лебедев

шебуршил по мелочи, то известку кому-то загонит, то водки раздобудет, – грехи мелкие, известные. На такое принято закрывать глаза, если хочешь, чтобы зэки вкалывали.

Но чуял Шевкунов, что больших бед можно от этого ловкача дождаться. И однажды застал его с дружками врасплох в недостроенном здании. Собрались зэки вокруг Шмеля, расселись на корточках: наверное, чифирь станут варить или анашу раздобыли. Ан нет – погутарили, вроде спорят, а потом достал Шмель ложку, обычную ложку алюминиевую. Положил на ладонь. Перевернул руку.

А ложка-то не падает.

Висит!

Шевкунов разных зоновских фокусов насмотрелся, такие факиры попадались, куда там Госцирку.

Но тут ему стало страшно. Всего-то: ложка прилипла к ладони Шмеля, как приклеенная. Трюк, ловкость рук. Но страх еще сильней оттого, что он сам точно чует: нет, не трюк. Чует – и беспомощен. Угадка ему дана, а защита – нет.

Потом он, конечно, успокоился. Стыдно стало. Решил Шевкунов, что Шмель банду сбивает на побег. Видел, как это делается: заморочит отребью головы, наплетет небылиц, и пойдут за ним в огонь и в воду, на карабины охраны.

Вызвал он тогда Шмеля. Тот явился хмурый да скользкий, но приветствовал с почтением.

Хотел Шевкунов сделать вид, что знает про готовящийся побег, что донесли уже, а сорвался, как салажонок, рубанул, словно черт за язык дернул:

– Что там за фокусы с ложкой, Шмелев? Эстрадный артист нашелся! Может, ты еще гадать умеешь?

Шмель медленно поднял голову: в глазах презрение, которое зэкам спускать нельзя. Шевкунов кулак стиснул, но руку не смог поднять, а лицо Шмеля посерело, постарело, и сказал Шмель нехотя, словно кто-то вынуждал его говорить, словно не мог он не ответить Шевкунову, ибо таков закон:

– Зеленый ты, капитан. Лубянка по тебе плачет. Лоб лубяной. Столб соляной. Дом…

И отключился. Уронил голову на стол.

А Шевкунов, наоборот – напрягся, закаменел, аж мышцы болят, словно укол ему какой-то сделали, – а потом тоже обмяк, и слова Шмеля отдалились, умолкли.

Шмеля Шевкунов почел за благо на лесоповал отправить. А ему, когда строительство закончили, когда приняла дом комиссия, предложили перевод в Москву. И екнуло тогда сердце: вроде как накаркал Шмель. Но взял себя Шевкунов в руки, да и Марина, жена, отказаться не позволила бы, всегда о столице мечтала.

А вот теперь вернулись те слова Шмеля, наново прозвучали в ушах. И попятился Шевкунов, понял, что нужно уходить, тихо уходить, иначе услышат те, кто в кабинетах. Вспомнил он, о чем говорить не принято: как свои своих, чекисты – чекистов, тут мучили смертно. А потом другие – тех, ранешних мучителей.

Вспомнил – и осознал, что выдал себя. Этой самой мыслью выдал. Повернулся и побежал. Только дорожка ковровая, гадина, вдруг навстречу ему поползла, украла шаги. И навалились сзади, руки ловким хватом вывернули, зашептали в ухо:

– Попался, блядво!

И хотел он крикнуть властно – отпустите! – а лишь пискнул слабо и глупо:

– Да свой я!

– Пошел, сука! – загоготали за спиной.

Исчезли с кителя погоны. Пропало удостоверение в кармане. Тело болит, болит нестерпимо, набухает давними синяками. Рот беззубый шепелявит, шамкает искалеченные звуки, раньше бывшие именем. Волокут его вниз по бессчетным лестницам, и слышит он регот за спиной: шпион, шпион, шпион, и хочет он скорее туда, в самый низ, в бездну, ибо там все кончится.

Но не кончилось. Бросили в камеру, закрыли дверь. И, когда посыпались песок и камни с потолка, когда здание пошатнулось до самых корней, он вскочил, не помня себя, уперся руками в низкий потолок, спасая себя – Ее, любимую и проклятую, и держал, держал, пока верхняя сила не превозмогла и камни не пали ему на голову.

Ближняя дача Сталина

Подполковник Тищенко, комендант объекта “Ближняя дача”, заканчивал вечерний обход. Ему, собственно, не вменялось это в обязанность. Есть начальник охраны – он и обязан посты проверить. Но Тищенко знал, что так нужно. Так требуется. Он служил здесь двенадцатый год. И кое-что понимал про это место, чего не найти в инструкциях. О чем не скажут вслух даже старожилы.

Тищенко-то сразу уловил, что у Дачи есть свой характер. Их, офицеров и прапорщиков, отбирал сюда отдел кадров, и весьма пристрастный отдел кадров. Характеристики, анкеты, послужные списки – все должно было быть на высоте.

Но все же решала – Дача. Кто ей не нравился, того старый дом выживал, кого – медленно, кого – скоро. У него, у дома, было весьма недоброе чувство юмора.

Кинолог прапорщик Нефедьев, прежде убежденный трезвенник, спился и вылетел со службы – собственные же псы покусали.

Капитан Малофеев, начфин, пунктуальнейший человек, забыл в такси портфель с секретной платежной ведомостью. И ладно, заработал бы выговор, – но именно в это такси сел следующим пассажиром установленный сотрудник посольской резидентуры Франции.

Майор Пожигайло, завхоз, выпускник Энергетического института. Трудяга, боготворивший Дачу, добывавший краску, цемент, стекла, мебель (даже в их ведомстве не все было ладно со снабжением, чего уж), – получил удар током, когда включил новенький чайник у себя в каморочке. Паралич, жизнь овоща.

Лейтенант Кириллова, старшая над горничными. Генеральская дочка, между прочим. Пухленькая, а красотка. Одевалась – шик. Тищенко к ней подкатил было, да не вышло, не ее калибра он был ухажер. Разбилась насмерть в машине, аккурат у “Праги”, на правительственной трассе, что связывает Кремль и Дачу, с каким-то фарцовщиком. Даже ее отец не смог дело замять.

Или – совсем недавно, три месяца тому назад. Старший лейтенант Андреев, атлет, рост 189, динамовец, вице-чемпион Девятки по троеборью, мастер спорта по самбо, да и стрелок, каких поискать. Хотел утихомирить в метро какого-то пьяного сморчка, бродягу, как потом выяснилось, высланного за сто первый километр. Не блатного, не приблатненного даже. И словил перочинный нож в артерию, истек кровью на “Партизанской”, скорая не успела.

После Кирилловой, кстати, Тищенко и понял, что не только в Даче тут дело. Любил он ее, девицу беспутную, потому и почувствовал. Он сам был деревенский, из глухого угла, путь наверх выгрыз, в педагогический институт поступил после пограничной службы, там и пригласили в органы. Но помнил он свой лесной угол дремучий, детство голодное помнил – много было брошенных деревень в округе, и шарили они с ребятами по пустым домам, баловались. Разная там нежить шутковала, жуть нагоняла, но место свое знала и силу невеликую. Годную лишь, чтобы пацанят пужать.

Не в Даче было дело.

В Хозяине.

В Хозяине, который тут умер.

Его это была манера. Его хватка.

Его власть.

Они побоялись разрушить его дачу, думал Тищенко.