Титан - Сергей Сергеевич Лебедев

Вынесли его из Мавзолея, сняли статуи, высекли на Съезде, переписали учебники – он же учился на преподавателя истории, он знал, – но Дачу, любимую Дачу, не тронули.

Оставили будто на всякий случай, если он явится и потребует места, ночлега, крова. Сколько под Москвой номенклатурных дач, хватит на полк, на дивизию! Так нет, сохранили эту, где Хозяин ушел навсегда, отдал им власть.

Но Хозяин не ушел.

Годы Тищенко втайне размышлял: каков принцип? Кого он принимает и кого отвергает? Вычислял, строил гипотезы. Цвет волос учитывал, черты лица, возраст, пол, национальность…

А потом догадался. И с этой догадкой окончательно принял мысль, что Хозяин – здесь.

Не было принципа. Была только чистая власть. Прихоть. Импульс. Сиюминутное желание. Он больше не мог править всеми. И, может быть, это был не он, а лишь часть его. Осколок. Остаток. Заточенный. Привязанный – не к телу, к могиле, а к месту смерти. И ждущий чего-то.

Могли ли они, Хрущев и другие, знать? Догадываться? Они, материалисты, циники? Или просто чувствовали – чутьем псов, не забывших плеть? Инстинктом? Тищенко думал, что чувствовали.

Так-то он и понял про порядки. Про настоящие здешние порядки. Если чувствуешь, что Дача, что Хозяин так хочет – исполняй. Не ты заводил – не тебе менять.

Поэтому он и делал вечерний обход, осматривал забор, прожекторы, колючку. Потом проверял пожарные гидранты, рукава, огнетушители. Он перенял уже страхи дома, боявшегося огня, непотушенной сигареты, молнии, тления, жучков-древоточцев. Бросил курить. Да, тут вообще никто не курил. Здоровое место.

В самом доме ничего очевидно сверхъестественного не было. Хозяин так не унижался. Никаких тебе странных шорохов или полночных скрипов половиц. Силуэтов в конце коридора. Меняющих место вещей. Нет. Даже в день смерти.

Только изредка он выказывал свое присутствие, свою жестокую приметливость к мелочам. Однажды Тищенко увидел, что кто-то из новичков-солдат привесил на голый куст сирени птичью кормушку из молочной картонки: март был лютый, деревья в дачном лесу потрескивали от мороза. На Даче никогда не прикармливали птиц, и Тищенко хотел сказать, чтобы кормушку убрали, не будет же он сам ее срывать, но запамятовал. А наутро приехал на службу и обомлел. Пушистый, мягчайший снег под сиренью был усыпан мертвыми окоченелыми снегирями, мазками красного на белом.

Порой – редко, редко – Тищенко получал сигналы, безъязыкие приказы сделать что-то: например, вымести палую листву с главной аллеи или повторно начистить мастикой полы, распилить на дрова поваленную ветром березу.

Лишь раз в год, в декабре, в канун дня рождения Хозяина, Тищенко чувствовал, что Дача будто готовится к чему-то; ожидаются важные гости, как раньше.

Приходят ночи, темнейшие из темнейших, когда небо закрывают облака и Земли не достигает свет ни единой звезды. Дуют тревожные, безблагодатные ветры, ветры бродяг и бездомных, ветры пустошей. И власть Хозяина будто становится шире Дачи.

Тищенко в эти дни острее всего чувствовал, что Хозяин не ушел из мира. Его еще много на дорогах Земли, в домах ее.

Вот он идет, усталый старик-пастух, с гор, поднимает руку, остановится грузовик, и улыбнется он карточке своей на ветровом треснутом стекле.

Шагает он по лесовозной дороге, пожилой веселый охотник, поднимет руку – и подсадит его, ругнет начальство вороватое водила, сын ссыльных, скажет, мол, при Сталине-то порядок был, – и улыбнется он, подмигнет с пониманием.

Вот ждет он поезда на платформе железнодорожной, разговорится с попутчиками, а напротив трубу фабричную сносят, ломают, да не справляется кран, и бросит кто-нибудь, – о, как при Сталине строили, не то что нынче, и кивнет он согласно, предложит собеседнику со всем уважением папиросу.

И все эти словечки, знаки сложит он в копилку, великую копилку, что наполнять – не наполнить, да и он не из пугливых. Много его идет по дорогам, в случайных домах ночует, с людьми переговаривается. Многие ждут его обратно, многие жертвуют Отцу народов на здравие, не зная, что жертвуют – ему, думают, что в воздух говорят слова свои, в воду проточную бросают проклятия, в землю закапывают вражду. Но он все, что его, найдет, заберет, уловит, из потока вытащит, из земли выкопает.

Потому и нет его на Даче, думал с тоской Тищенко, что занят он, идет своими путями, и лишь малая часть его оставлена тут на страже. А в декабре он – они – собираются. Совещаются. Толкуют о делах. И расходятся. Но однажды Хозяин весь вернется. С полной копилкой, с тяжелой торбой вернется, собрав весь должный урожай людской. А до той поры он, Тищенко, должен хранить дом его.

Подполковник давно бы ушел со службы, нашел способ, – но чуял, что Хозяин не отпустит. Хозяин знает все его мысли и намерения. Уже поздно бежать. Но Хозяин и защитит от блажи вышестоящих. Он выбрал его за сиротство, за деревенскую обстоятельность, и Тищенко, выходит, оправдал доверие. Ему будет награда, когда Хозяин придет назад.

Тищенко закончил обход.

Время ехать домой.

И вдруг вскричало, заголосило в голове: слов не разобрать, один рев, словно вода в речном пороге. Так же гудела, мычала, вопила на печи его парализованная полубезумная бабка Феня, когда хотела пить – или думала, что за дверью стоят они, страшные они, что пришли отбирать иконы и зерно.

Тищенко вслушался и различил дробящееся, скрежещущее З: запереть ворота двери запереть закрыть ставни караулы в ружье з-з-закрыть з-з-з-запереть з-з-з-закрыть з-з-з-запереть.

Он догадался, что тот, кто лежал здесь парализованный, так и остался прикован спазмом, параличом к Даче. И он-место боится теперь, как могут бояться только недвижные паралитики. Догадался – и испугался, что он наверняка прочел его догадку. Не простит.

Тищенко поднял глаза на небо.

С севера шла гроза.

Блеснула вдали над Октябрьским полем молния. Ветвистая, многозубая.

Свет ее отразился к югу от Дачи, в речной долине, где по вечерам сырость и туман. Блеснул в прудах и остался там, погасая: будто сигнальные ракеты дотлевают.

Тищенко вгляделся.

Что-то там задвигалось. Что-то знакомое, давнее, позабытое.

…В далеком детстве Тищенко видел шаровую молнию. Они, пацанва, шарили в заброшенной деревне, искали под углами трухлявых срубов закладные монеты. Бывало, и царские рубли серебряные попадались. А вот раз не нашлось ни одной, как назло, хотя деревня-то была не бедная, домины здоровенные, кулацкая, значит… И раздухарился Сенька Мотыль, их предводитель.

Нашел Сенька дрын и пошел крушить гнилье: заборы, журавель колодезный, двери, ставни, баньку старую развалил… И хотел Тищенко крикнуть: не надо, оставь, пойдем, смеркается уже, но куда ему атамана урезонить! А