Птица-жар и проклятый волк - Полина Бронзова

— Да от кого слыхал-то? Может, неправда это? Иные врут, как кашлянут.

Первуша, не спеша говорить, отхлебнул, вытер усы и лишь потом ответил, хитро прищурившись:

— За что купил, за то продаю. В корчме у Рыбьего Холма один купец похвалялся, что разжился златом и серебром. Будто бы спервоначалу он по реке сплавлялся, да как через пороги плыл, товар потопил. Что же, вдругорядь товаром запасся, опять плывёт, да и опять перевернулся. Что тут будешь делать? Заложил он всё до последней рубахи, держит путь к Синь-озеру в третий раз…

— Вот, борода на аршин, да ума на пядь, — проворчал хозяин.

— Да ты дослушай! В последний раз он уж напрямик поехал. Едет да горькую думу думает, что ежели на торгу и повезёт, всё одно потерпел он убытки немалые, не скоро оправится, а ежели не повезёт, так хоть по миру иди. Тут — что такое? — зелёный огонь при дороге! Спрыгнул он с телеги, шапкой его накрыл, землю раскидал, а под нею клад: шёлка отрез, а в него монеты увязаны.

— Да неужто? Вот так удача!

— Удача, да не вся. На торгу взялся он тот шёлк продавать, да как ни отрежет, он всё целый да целый. Вот уж и выторговал без одной монеты ровно то, что потерял. Тут подходит к нему человек и просит: мол, продай мне этот шёлк за одну монету, да не режь, целиком отдай. Купцу такой отрез терять не с руки, да и шутка ли — за одну монету! Он, понятно, в отказ…

Теперь уж люди слушали не таясь. Кто подался вперёд, облокотясь на колено, кто и вовсе подсел ближе. Даже и с тех, кто дремал, слетел всякий сон.

— Ишь ты! — прищёлкнув языком, негромко сказал Тишило. — Бывает, кто врёт, что только спотычка берёт, а этот врёт, что и не перелезешь.

Его услышали только мужики, что сидели за тем же столом. И Завид услыхал. Сперва даже рассердился на такие слова, ведь Первуша-то не врёт… Да неужели он мог этакое выдумать? Что ж, если и выдумка, всё одно дослушать охота.

— Непростой, видать, человек подошёл, — заметил один из медвежатников. — Что ж дальше-то было с тем купцом?

Первуша будто ничуть не смутился, что его теперь слушают все. Повернувшись, охотно ответил:

— Да вот, одолела купца жадность. Как отдашь такой чудесный шёлк? Он уж подсчитывать начал, сколько выручит за год, ежели каждый день так торговать, а тут, вишь ты, отдай, да ещё за одну монету! Хотел погнать того человека, а тот на него поглядел так-то нехорошо, и в глазах будто угли тлеют, вспыхивают алым. Понял тут купец, что сам кладовик воротился забрать свой подарок, да с поклоном отдал. А после отправился к Рыбьему Холму, где Перун стоит, и жертву принёс богатую, потому как от нечистого помощь принял и боялся, что боги разгневаются. Там я от него всё и услыхал.

— Экая жалость! — вздохнул другой медвежатник. — Да он бы уж наперёд подумал, что отнять захотят, и заготовил похожий отрез, токмо простой, его бы и отдал.

— Нешто можно с нечистью хитрить? — возразили ему. — Кладовик уж и так помог! Его не надуришь, станет тот шёлк сажею, а монеты угольями…

Люди заспорили о том, можно ли обмануть кладовика. Одни говорили, не выйдет, другие — что будто у кого-то получалось. Одни твердили, шутки с нечистою силой плохи, другие — что завсегда есть лазейка, а нечисть, мол, ловкий обман уважает даже.

Такой шум подняли! Спорят мало не до хрипа, руками машут, всякое вспоминают — и быль, и небывальщину. Первуша уж вернулся за стол, пьёт, глядит на людей да посмеивается. Тут подошёл к нему седой старик, с ноги на ногу переминается и спрашивает робко:

— Нешто и впрямь через гиблое место можно без страху езжать-то?

— Да ведь ездят! — говорит ему Первуша. — И со страхом, и без страху ездят. Да тебе зачем?

— Да вот, горшки везу да миски, да свистульки ребятишкам…

— Не далеко ль везёшь этакий товар? Ведь его, поди, и дома сбыть можно.

— Да коли даром никто не берёт! — с горечью и обидой молвил старик и махнул рукой. — Перловские мы, слыхал, может, а ныне в Ловцах живём, так свой гончар там уже был. Мои-то горшки ровны да крепки, а у него кривоваты да скоро трещинами идут. В моих свежа водица, а у него отхлебнёшь, будто с глиною, такое и пить не годится. В моих-то мисках щи да похлёбка вдвое вкусней, а из его посуды токмо кормить свиней!

— Да будет тебе, будет! — со смехом воскликнул Первуша. — Так нахваливаешь, что я и сам, пожалуй, куплю твой товар. Да вот ежели твои горшки да миски так хороши, отчего ж их и даром не берут?

Всем, кто сидел за столом, это показалось смешным. Мужики долго хохотали, повизгивая и держась за животы, хлопая по коленям и утирая проступившие слёзы. Старик от обиды губы поджал, уж уйти хотел, но веселье поутихло, и он сказал дрожащим голосом:

— Так ведь слухи дурные пустили! Мол, мы с нечистью знаемся, и будто бы я душу запродал, чтоб горшки удавались, а кто их берёт, тот нечистую силу в дом пускает. Будто она в горшках моих хоронится… Вот и едем мы с сыном подале, где нас не знают. В Белополье хотели сбыть, да теперь думаем, не к Синь-озеру ли податься.

— А что ж, и подайтесь! — ответил Первуша. — Ежели у тебя своя нечисть в горшках, что тебе гиблого места бояться?

Тут опять поднялся смех. Старик постоял-постоял, гневно сведя брови, хотел что-то сказать, да кто ж его за шумом расслышит! Махнул он тогда рукой, да и ушёл.

Долго ли, коротко ли, утихли разговоры. Опять кто на лавках умостился, кто отправился в хлев, на сено. Мальчишка увёл Радима.

Лежит Завид и уснуть не может, да не оттого, что лавка жестка, а оттого, что неспокойно ему, холодно до озноба, и что-то внутри всё тянет, тянет. Повезло отыскать Радима, да как бы не упустить, как бы медвежатники не ушли спозаранок, да ещё поди придумай, как подступиться с расспросами. Неохота, чтобы кто услыхал.

Да ещё возьмут его на дорогу. Что же будет за первое дело?..

Спит он, и видится ему всякое. Будто едут они в гиблое место и видят зелёный огонь, копают — и такой отыскивают клад, что и за всю жизнь не истратить. Возвращается он к Невзору с телегой, полной всякого добра, а сам-то в