Птица-жар и проклятый волк - Полина Бронзова

ни с кем не водил, пути своего отыскать не мог, а теперь… Но загадывать боязно: вдруг не сбудется.

Медленно выезжают телеги на дорогу по высокой траве, по некошеному лугу. Травы под ветром катятся, будто зелёные волны. То покажется белая пена овсяницы, а то взметнётся рыжий лисохвост, потянется тонкими нитями трава-полевица, опутывая колёса. Меж трав проглядывают синие цветы. Они за землю крепко держатся, не сорвёшь, но если всё ж таки возьмёшь их силой, тут же поблекнут, закроются — не станут цвести в людских руках.

Сидит Завид, ноги свесив, и вспоминает, сколько раз проезжал тут в клетке. Скажи ему кто, что жизнь вот так-то повернёт, разве бы он поверил? А Радим, если бы узнал, поверил? Отыскать бы его да в рожу плюнуть, да вызнать у него, где колдун. Как ещё колдуну отплатить…

— Ты будто и не боишься здешних мест, — усмехнулся Первуша. — Смелый ты парень, видать!

Приятна Завиду похвала. Отвернулся он, пряча улыбку, да и говорит:

— Это что! Было дело, я тут и жил сколько-то. Дороги такие стали, что не проехать, вот и застряли мы.

— Нешто не страшно было? Земля-то недобрая, боги её покинули. Нечисть позавелась.

— Страшно, да что ж! — говорит Завид.

Только не нечисти он тогда боялся, а того, что хворый Радим помрёт. Околел бы и сам с голоду и холоду, запертый в клетке рядом с мертвецом.

— Говоришь, ты не один был, — всё не унимается Первуша. — Вместе не так боязно. Так с кем ходил-то, скажи? Любопытно мне, нашего ли ремесла человек. Может, мы его и встречали, да отчего-то тебя не припомню. И отчего ж раздор у вас вышел?

Отмолчался Завид, правды открыть не захотел. Скажешь одно, за ним другое потянется, вот уж всё и выболтал, а Первуша хотя и по-доброму с ним, да как бы не переменился, если о проклятии узнает. Как бы не испугался да не погнал. Встретилась уже одна такая: говорила, вовек его не оставит, а поди ж ты, вмиг позабыла свои обещания. Всё, что меж ними было, ничего для неё теперь не значит.

Попытал так-то Первуша, да и отстал. Сидит, насвистывает. Солнышко пригревает, телеги на пустой дороге потрясывает, покачивает, мужики зевают. Задремал и Завид. Голова у него клонится, клонится, да и упадёт на грудь. Тогда он встрепенётся, глаза протрёт, да что ж! — дрёма опять накатывает. Ясно, почти две ночи не спал.

— К какому делу парня-то приставим? — слышит он сквозь сон.

Про него говорят, не иначе! А Завид-то уж знал, чего ему надобно.

— Научите меня стражу обходить! — выкрикнул он, вмиг проснувшись. Заморгал, утёр слюну. — Как в царский терем попасть, чтоб не заметили?

Опешили мужики, примолкли было, да как засмеются! С первой телеги их даже окликнули, спросили, отчего шум. Те поделились весело — ишь, парень-то не промах, не куда-нибудь, а сразу в царский терем навострился!

Так гогочут, что с ракитового куста при дороге вспорхнула стайка серокрылых птах, а Завиду это обидно. Оскалился он, заворчал по-звериному, да тут же опомнился — негоже, чтобы видели. Кто знает, что подумают. Стерпел, а мужики, отсмеявшись, ему и говорят:

— В царский-то терем и Тишило влезть не осмелится, а ты, соплёнок, чего удумал? Ну, научим карманы срезать. После, может, до коней дорастёшь.

— Я к вам шёл, чтобы в терем… — зло начал Завид.

— Будет уж, будет! — хлопнув его по плечу, с усмешкой сказал Первуша, отвечая сразу всем. — Другое дело есть: на дорогу его с собой возьму.

— На дорогу? Так он мал!

— Ишь ты, на дорогу! Иные давно уж с тобой просятся, не берёшь, а этот явился и сразу пригодился?

— Мал, да удал! — отрезал Первуша. — Гиблое место меж Ловцами и Синь-озером ведаете? Туда поедем. Вы-то проситесь, да думаете лишь о том, как добычу делить, а работаете грубо. К гиблому-то месту, поди, соваться не захотите!

Заспорили мужики, заругались. На что, говорили, вставать у гиблого места, если дорога-то вон какая длинная.

— Длинная, да ежели без ума к делу подойти, переловят вас, как цыплят, — возразил Первуша. — А в гиблом месте и искать не станут. Подумают, не люди на них напали, а сила нечистая.

— Ишь, кого оговаривать удумал! Нечисти-то этакое не по нраву придётся. Одумайся, добра не выйдет!

— Эх вы, несмелые! Оттого и не всякого с собою беру, не годитесь вы идти на дорогу!

Долго ещё мужики ворчали. Не по нраву было им решение Первуши, не по нраву и то, что он Завида выделил. Хмурились, глядели косо да всё бормотали, пока Тишило, не выдержав, не прикрикнул на них:

— Цыть! Ну, чего расшумелись? Я Первушу за то люблю, что при нём мы ни одного брата не потеряли, а добычи втрое больше прежнего, а то и вчетверо. Так схитрит да выдумает, что хоть кого заморочит, не зря его Затейником кличут. Не сумлеваюсь я в нём, и вам не дозволю! Как говорит Первуша, так и будет.

Тут уж они примолкли. Разве, может, ещё то один, то другой заговаривал, что ежели б ехали прямо, так были бы к ночи в Белополье, на постоялом дворе, а так, вишь ты, останутся под чистым небом. Но Тишило их и тут осадил: сказал, размякли, а туда же, на дорогу просятся. Там-то жить в лесу придётся.

Может, кто и недоволен, а Завиду радостно. Думает: поверили в него, так не обмануть бы эту надежду. Он уж ничего не забоится, только бы в том гиблом месте не было ни реки, ни болота — воды одной боится, а больше ничего. Но если придётся, он и этого страха не выкажет, не то разглядят, что он несмелый, да и отошлют, а ему с Первушей надо остаться. Если кто и подскажет, как выкрасть птицу-жар, так только Первуша. А может, он и сам догадается, когда разным хитростям выучится.

Вечер застал их у лесной опушки, тут и решили вставать на ночлег. Солнце алело, садясь, и мужики говорили: как бы не к дождю, не то развезёт дороги, а тогда нечего ждать, что скоро попадут в Белополье. Говорили, понятно, в укор Завиду, да его не брали такие подначки. Долго слушать и не пришлось, Первуша дал знак, поманил отойти.

Смыкались плечами рыжие сосны с облезшей корой, кое-где между ними белели берёзки. Едва заметная, натоптанная кем-то тропка пробиралась меж косматых трав, меж ещё не отцветших бузинных кустов. Под ноги лезли старые шишки. Тянуло сырой вечерней прохладой, настоянной на опившейся зелени и гнилой воде —