Птица-жар и проклятый волк - Полина Бронзова

Радим! Да так исхудал с той поры, как виделись, спал с лица, гнуться к земле начал, в волосах седины прибавилось, почти уж совсем побелел. Где же его гусли звончатые, где шёлковый пояс да новые сапоги? Сидит Радим в лаптях, упирает в колени простой трёхструнный гудок, держит ореховое погудальце с конским волосом. Игра весела, да в лице радости нет.

Вот так-то сложилось: по работе и плата.

Глава 9

Осадил Белополье дождь-косохлёст, запер всех по домам. Сечёт реку, гнёт берёзы да ивы, срывает молодые листы. Ярится, бьёт и по тростниковым крышам у берега, и по тесовым, за тыном, и по медным золочёным маковкам царского терема — для дождя все равны.

Затянуло небо чёрными тучами, стало темно, будто ночь пришла. Куда пойдёшь со двора в такую пору?

— Ишь, Перун бушует, — сказал хозяин между раскатами грома. — Ишь, как разит-то нечисть громовыми стрелами. Так её, так, поганую! Не то, вишь ты, до Синь-озера уж и не вдруг доберёшься, токмо в объезд да по реке. Ежели прежде ездили напрямик, то ныне и сунуться боязно, а в объезд в иную пору и не пролезешь, жди первопутка…

Невысокий, седой и плотный, он стоял, опираясь руками на стол, и в полумраке походил на сноп.

— Вишь ты! — сердито воскликнул он, хлопнув ладонью, и будто в ответ снаружи загремело. — Ведь ездили напрямик! Всегда-то у меня был полон двор гостей, да всё купцы с богатым товаром — тут тебе и воск, и меха, объярь да парча, дичи, скота без счёту, а ныне что?

Догорающая в светце лучина едва освещала его лицо с низко нависшими, хмурыми бровями.

— Отколе ж к нам беда-то эта пришатилась? Добрый-то был каменный путь, да вот почитай три года туда не сунуться! Живу от зимы до зимы, уж совсем оголел, уж и побродяг привечаю, которых прежде, может, и на порог бы не пустил!

— Ну, ну! — сказал Тишило. — Это кто ж побродяги — мы, по всему выходит?

— Зачем уж так-то сразу на себя примеряешь? — развёл руками хозяин, заметно смутившись, и бросил быстрый взгляд на слепого, мальчика и мужиков, сидевших в тёмном углу. — Не подумавши сказал, со зла, да в эту пору какие гости ни есть, все хороши.

Оглянувшись на припечной столб, куда вбит был светец, он поправил лучину, подвинул зачем-то и корытце с водой, куда летели тлеющие угольки — словом, нашёл себе дело, как всякий, кто хочет уйти от неудобных расспросов.

— Ишь ты, как льёт! — пробормотал он затем, глядя наверх и почёсывая поясницу, будто ожидал, что разглядит дождь сквозь крышу.

Первуша оставил своё место и подсел ближе к нему, прихватив с собою кружку.

— Да уж будто и не ездят! — насмешливо сказал он. — Кто посмелее, те вовсе ничего не боятся, им и гиблое место нипочём. Ездят да богатеют, а гостят в корчме за тыном, потому как там и чище, и еда жирней да наваристей, и за товаром пригляд почитай и не надобен, и коней не сведут. Нехорош для них твой постоялый двор!

— Нехорош! — воскликнул хозяин сердито, упирая руки в бока. — Да я бы и сам их не пустил, ежели бы сунулись. Все знают, они с чёртом сговорились, вот и ездят.

Рассмеялся тут Первуша, по столу ладонью хлопнул.

— Да ведь многие ездят! — сказал. — Будет уж врать, на всех-то чертей не хватит. К тебе и прежде не шибко заглядывали, ещё до того, как пошли дурные слухи о каменной дороге, так на нечисть напраслину-то не возводи. К тому же нечисти той никто и не видывал…

— Как же — не видывал? Люди сказывают, будто звон какой там слыхивали, а однова туман густущий наполз, небывалый, что и пути-дороги не сыскать!

— Эвона, звон! Может, у кого в ухе звенело, вот тебе и звон. Ещё и тумана испужались, смельчаки… Да с чего бы погани там заводиться, ежели на дороге той никакого зла не стрясывалось? Ни топей там, ни болот, да и крови ничьей не проливали…

Спорят они, а Завид слушает вполуха да на Радима глядит. Он ведь всё думал, как отплатит при случае, да перед ним будто и не тот, кого знал. За неполный год совсем переменился Радим — присмирел, иссох, поседел. Осталось ли от него прежнего хоть что кроме песни, которую он любил наигрывать? В рожу-то ему, пожалуй, теперь и плевать неловко, а поговорить надо бы. Да как ещё подойти, чтобы никто не подслушал…

Места себе не находит Завид. Как на Радима поглядит, так сердце сжимается, да отчего — от обиды ли, от жалости? Не понять… Холод бродит по хребту, и всё шею тереть хочется, всё чудится, будто опять на ней ошейник.

В доме чад такой, что глаза слезятся. Колышется сизый дым, ползёт от печи, дымят берёзовые лучины, а волоковое оконце узко. Стоит за ним чёрная ночь, хлещет колючий дождь да холод ползёт, тоже липкий, пропитанный дымом. Нейдёт сюда свежий ветер.

Мужики уж наелись, напились, позёвывают. И то верно, час поздний. Кое-кто уже растянулся на лавке, кафтаном укрылся да задремал. Только Первуша всё толкует с хозяином.

— Если нечистая сила на каменной дороге и есть, то уж не та, которой бояться надобно! — говорит. — Я вот слыхал…

Сказал и примолк, огляделся. По углам ещё лениво велись разговоры, но тут притихли, хотя каждый, если поглядеть, своим делом занят — тот в кружку глядит, осталось ли что на дне, этот шарит по лавке, что-то ищет, а третий в затылке чешет да в стену глядит.

— Что ж ты слыхал-то? — подавшись к Первуше, с нетерпением спросил хозяин.

— Да будто кладовик! — прошептал тот в ответ так громко, что любой расслышал бы без труда.

— Кладовик?

— Чего голосишь! Сказывают, кладовика там можно встретить. Как разожжёт он зелёный огонь, шапкой его накрой…

— Нешто я о том не знаю! — с досадой прервал его хозяин. — Я об ином спросил: отколе там кладовик? И чего ж те, кто ездит, об нём молчат?

— А ты б не молчал? — хмыкнул Первуша и покачал кружку, давая понять, что она опустела. — Была им охота с другими делиться! Может, нарочно дурные слухи пускают, чтобы самим больше досталось, да ещё и короткой дорогой ездят. Другие-то, кто гиблого места боится, санного пути ждут либо делают крюк, да иной раз так в грязи завязнешь — беда! Уж и тот, кто снега ждал, мимо проедет…

Он закашлялся и растёр горло. Хозяин подлил ему