Птица-жар и проклятый волк - Полина Бронзова

не хотелось. Да ведь ещё Первуша спросит, что сталось потом, когда она узнала, кого спасла. Непременно спросит, такой уж допытливый, всё ему надобно знать.

Дрожит Завид, глядит на реку, на пустой берег. Где-то там под серой волной прячется яма, в яме той Радим остался. Первуша отговорил кликать людей.

— Покличешь, так спросят, чего сам не помог, — сказал он, прищурясь. — Дела-то — по мелкому месту дойти, руку протянуть. Да ещё спросят, как он туда угодил-то, в воду, чего его, слепого, в реку понесло, да отчего ты рядом оказался. Что ты им на это скажешь?

Завид не знал, что тут сказать. Ему ничего не осталось, как согласиться уйти.

— На, держи, — подтолкнул под локоть Первуша, протянул снятую рубаху. — Да свою взамен давай, не век же мне так стоять!

Должно быть, повезло, что он за ним приглядывал. Глазастый он, Первуша. Другим и дела нет, а он почуял, что с Завидом не всё ладно. Сказал только, думал, что волколак.

Отдал Завид рубаху чинёную, старую, какую носил, принял взамен Первушину белую, расшитую. А ведь не каждый, пожалуй, стал бы меняться, добрую вещь отдавать, худую взамен брать.

Стоит, глядит, и надевать жалко. Полотно тонкое, по вороту да по рукавам выведен красной нитью оберег-молвинец, от наговоров, от дурного глаза. Завид вышивку поглаживает — тут другую рубаху вспомнил, ту, что мамка для него шила-вышивала.

Он тогда был ещё мал для своей рубахи, в те годы отцову носят, в которой в зыбке лежали. Да мамка сказала, он ей главный помощник, один мужик в дому. Рубаху шила, обереги на ней выводила, красную нить над огнём отжигая. Уж как он гордился той рубахой! Как теперь помнит, были там петушки, был и молвинец. Не уберёг он его от злого слова, от недоброго взгляда…

— Что, нехороша моя рубаха? — усмехнулся Первуша. — Уж какова есть, натягивай! Ишь ты, следов-то у тебя на шкуре сколько…

Дождался, пока Завид влезет в рубаху, да и увёл его прочь от реки. Взялся о проклятии выспрашивать. Идёт меж редких сосенок, брови хмуря, над каждым словом призадумывается, бороду пощипывает, светлый ус подкручивает.

— А ведь, — говорит, — по всему выходит, и правда надобно птицу-жар добыть! Вишь ты, сходится. Две рябинки при дороге сыскать, вершинами связать — вот тебе и врата, что наверху круглы…

— А внизу? — спрашивает Завид.

— Опосля дождя сделать надобно, чтобы вода на дороге стояла, — говорит Первуша, подбоченившись, и показывает рукой. — Они в воде отразятся, вот и понизу круглы. Так и выйдет, что эти врата не на земле, не в небе, а ежели птицу-жар посадить, вот уж они и огненные, а как её прирежешь, погаснут… Да ещё, я думаю, надобно купальские травы добыть да к рябинкам тем привязать, не зря же колдун и о травах сказывал. Да и говорят, ежели проклятие на вещь какую завязано, так она обыкновенно и нужна, чтобы те чары снять.

Слушает Завид, и так ему радостно, будто птица уже у него в руках. Мужики в корчме тоже думали, как ему помочь, да ни про воду не догадались, ни про купальские травы. С ними если и добыли бы птицу, так прирезали бы её зря, проклятие не сняли.

Да и не добыли бы. Они-то не спешили к царю. Так бы Завид и жил при корчме, спал в хлеву, чёрствые корки ел да насмешки терпел до старости. Хорошо, что ушёл!

— Мы и колдуна сыщем, — говорит Первуша. — Травниц-то немало, не стал бы он издалека к твоей матушке ехать. Знать, неподалёку жил, а может, помогал кому. Спросим людей, кто и вспомнит такого.

Так-то у него всё легко выходит да складно! Слушает Завид и дивится, как сам не догадался. Что ж, недаром Первушу кличут Затейником.

Пробираются они дорогой вдоль полей, а грязь такая, что и телега завязнет. Кое-как по траве бредут, а то скользят, оступаясь. Пока Завид путь выбирал, и думать забыл о том, что у реки случилось. Первуша, должно быть, нарочно его сюда повёл, постоялый двор стороной обминули, к Белополью с другого конца вышли.

Как с лаптей грязь налипшую стряхивал, Завид ещё улыбался, не отпустило его веселье. И как в город вошли по дороге, деревом вымощенной, тоже всё думал о своём. Они-то с Радимом обыкновенно от реки въезжали, так он и места не признал. Идёт, и всё его радует: и широкая улица, и хорошие, крепкие избы, и золотые маковки царского терема далеко впереди, на холме за тыном. Вроде и помнит, что было какое-то Белополье, где он в корчме да на торгу народ веселил, а ночами в хлеву, в клетке сидел, да кажется, оно далеко, не здесь. Теперь он в ином Белополье, где птицу-жар добудет, и всё иным видится. Сладко пахнет липовый цвет.

О Радиме вспомнил, когда увидел девку с вёдрами. Подумал: она идёт на реку… и тут же память вернулась, будто он сам с головой ушёл в яму, оступившись, не успел даже воздуха в грудь набрать. Задохнулся, сердце вмиг холодом сковало. Бейся, не бейся, вокруг только илистая муть.

Тут они ещё и свернули, а эту улицу он уже признал. У избы с коньком на охлупне жил пёс, который непременно выбегал с лаем, привязывался, и скоро все окрестные псы узнавали, что к торгу волка везут. Телега прыгает на дороге, мощённой деревом, клетка трясётся, улица звенит пёсьими голосами, а волку нужно смирно лежать и терпеть. Это Радим может прикрикнуть на псов, а то и хлестнуть, а волку и зубы скалить нельзя, не то скажут, дикой, да забоятся, что кого-то порвёт, да велят уезжать. Радим за это проучит…

Неужто Радима больше не будет на свете?..

Вот и знакомый пёс. Завид помнил его ещё молодым, злым, он до самой корчмы бежал и не отвязывался, а теперь постарел, обленился. Морда поседела, серая шерсть, прежде гладкая, потускнела, вылезла клоками. Пёс брехнул раз, другой, вышел за ними на середину дороги и стоял, глядя вслед. Завид всё оглядывался. Пёс дождался, когда из других дворов ему ответят лаем, и, сочтя свою работу сделанной, ушёл, помахивая хвостом.

— Экий ты неторопливый, — сказал Первуша. — Нам бы уже быть в корчме! Ну, шагай веселее.

Завид послушно кивнул и ускорил шаг. Идёт, а сам думает, отыскали ли уже Радима. А если и вовсе не сыщут? Нехорошо…

Шумно у корчмы, хотя и ранний час. Мужики глядят в небо, спорят. Видно, ехали торговать, а дороги развезло, сидеть им теперь в Белополье,