Птица-жар и проклятый волк - Полина Бронзова

— В Перловке, да ты не ошибся ли? Место лихое, иной раз и мимо проезжать не хочется, не то что заворачивать.

— Потому у него там и схрон.

— А ты-то как вызнал?

Промолчал Завид. Не выдал, ни чьё это тайное место, ни откуда о нём ведает. И много ли в схроне монет, подсчитать не сумел, но за десять-то лет, пожалуй, скопилось немало. О том и сказал.

— Добро, — кивнул Первуша, — обрадую ребят. Мы ведь как раз и ехали, чтобы взять кого с собой, а тут ещё и такая удача — нежданная добыча! Этой ночью, слышь-ко, в путь отправляемся.

Кивнул Завид и пошёл чистить котлы, да в хлеву прибирать, да делать иную работу, какую Невзор для него найдёт. До ночи-то долго, бездельничать не станешь.

Метёт полы, меняет скатерти, а сам места себе не находит, не поймёт, от радости ли, от чего иного. Тут послали его в лес за лапником. Идёт, издали у реки Бажену, жену Добряка, увидал — стирает она, да больше болтает с соседками. День погожий, солнце в воде дробится, идёт мелкой волной, и лес на том берегу посветлел, а облака такие лёгкие, такие белые, будто женщины выстирали их, встряхнули да пустили в небо.

Пожалел Завид, что не Умила ему встретилась. Ведь он уедет, может, и не воротится. Что ему возвращаться?

У опушки самого Добряка углядел. Тот зыркнул из-под бровей, ничего не сказал, ушёл по зелёной тропе в лесную чащу. Добряка сегодня звали в корчму, ждали, Тишило надеялся уболтать его на какое-то дело, а он, видно, решил не приходить, да для верности и вовсе исчез, чтобы не сыскали.

Спокойно в лесу, только птицы поют. Не слышно отсюда ни людского гомона, ни куриного квохтания, ни гусиного гогота, ни пёсьего лая. Только отчего-то замычала корова на ближнем лугу, и опять всё стихло. Собирает лапник Завид, да вдруг подумал, что Умила-то, пожалуй, теперь дома одна — и как был, с охапкой колючих ветвей, поспешил к её дому.

Дверь была приотворена, но Завид не пошёл за порог, постучал. Умила, видно, хлопотала у печи, вышла на стук румяная, утирая лоб, и изменилась в лице, увидав его.

— Я уеду, — сказал Завид, обнимая лапник.

— Уезжай… Мне-то что?

Будто совсем чужая. Будто не она за него заступалась, не искала его, израненного, в лесу, ноги сбивая. Будто не рассорилась с матерью да отцом, только бы с ним остаться, песни ему петь да сказки сказывать, хорошим да милым звать. Будто не с нею засыпали под одним тулупом, когда над землянкой свистел вьюжный холодный ветер, застуживая лес да болото.

Обидно да больно стало Завиду. В груди ещё хранилось то тепло, да она дверь распахнула, и ветер всё выстудил.

— Это и всё, что скажешь? — спросил он, делая к ней шаг. — Прежде ты иные слова для меня находила. Мы зиму вместе пробыли, а ты вот так-то — уезжай?

Нерадостно глядела на него Умила, а тут взгляд её и вовсе метнулся в сторону, отыскивая помощь. Но никто не шёл мимо, некого было кликнуть. Завид, рассердившись, переложил лапник в одну руку, а другой притянул Умилу к себе, навис над ней.

— Ты обещала, не бросишь! Просила, чтобы не уходил, и я не ушёл, остался. Мамка моя той зимой померла, я к ней хотел, столько лет её не видал — я бы успел, ежели б не ты!

Умила тяжело дышала. Заблестели, подёрнулись слезой её тёмные глаза.

— Пусти, — взмолилась она, упираясь ему в грудь. — Мне ведь было невдомёк, что ты человек, я зверя жалела!

— Всё твоя вина, — зло сказал Завид. — Так и знал, что врёшь! Знал, а поверил. Уеду, вовек не ворочусь, прощай!

Он тряхнул её и оттолкнул, испугавшись себя. Хотелось её ударить, а ещё хотелось иного: чтобы она обняла, чтобы, как прежде, глядела и говорила ласково, и казалось, он может её к тому принудить, если только прижмёт крепче… Он её оттолкнул, и она, отшатнувшись, застыла. К рубахе пристали сухие еловые иглы.

Ясно, не о чем им говорить. Развернулся Завид, да и пошёл прочь.

— Постой! — крикнула в спину Умила.

Стоит она, глядит, руки к груди прижимая. Голос жалобный, губы дрожат, а больше ни слова вымолвить не может. И у него губы дрожат, и он молчит. Зачем окликала, сердце тревожила? Покачал он головой, ушёл и больше не оглядывался. Да она больше и не звала.

Пришёл в корчму Завид, лапник бросил на пол и ногою пнул, будто тот в чём виноват.

— Эт-то что? — поднял брови Невзор, подойдя. — Дрянного набрал, да мало. Ну, по работе работника видно: об чём ни попроси, как следует сделать не может!

— Я тебе больше и не работник, — ответил Завид, отряхивая руки.

Невзор тут ахнул и ухватил его за шиворот.

— Никак с Тишилой уйти востришься? То-то я гляжу, весь день зеваешь — всю ночь разговоры подслушивал, не иначе. Ишь ты, чего удумал! Позабудь, и думать не смей!

Поволок во двор, да и втолкнул в сарай, запер, как Завид ни противился. Силы у Невзора хватало.

— А ты сам-то! — закричал Завид, ударившись в дверь всем телом. — Сам-то!

— У меня-то ума хватило понять, что этот путь до добра не доведёт, и в тебя ум вложу, хотя бы и хворостиной. А покуда сиди, отдыхай, ежели от работы устал! Как гостей провожу, так выпущу.

— Где же хватило? А кони, а мука? Жбана куда посылаешь?

Не ответил ему Невзор, смолчал, а там и ушёл.

Сидит Завид впотьмах, губы кусает. Ведь Умиле уже сказал, что уедет, как после такого остаться? Стыд какой! Отопрут его, сам прочь уйдёт хоть куда, отсюда подале, чтобы больше её не видеть вовек. А во дворе, слышно, Невзор с мужиками бранится, упрекает, что телка свести хотели. Это он-то телок? С чего бы Невзору за него решать?

Утихли споры, засмеялись мужики. Договорились меж собою. Значит, не возьмут его, уедут. Завид сам не свой от обиды и злости, уж думает, как Невзору отплатит.

Сколько-то сидел — тихо повернулась защёлка, Первуша заглянул. Вечерело, Завид едва его разглядел.

— Чего сидишь? — хитро прошептал Первуша. — Давай шустрее, на телегу!

Завида дважды просить не пришлось. Первуша его рогожей прикрыл, спрятал от глаз. Мужики похохатывали, но не выдали, тоже сели, собою его заслонили. Вышел Невзор на порог, попрощались они, подхлестнули лошадок, да и покатили прочь. Уехали, всё вышло!