Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия - Андрей Рудалёв

замкнут, непонятен. Никто не знает, что от него можно ожидать. Ну, показывал бы беспросветный мрачняк современной России – можно бы на либеральные знамена поднять. Но мрачняк-то у него всегда внешний, для скользящего по поверхности взгляда. В реальности же у него всегда за тучами свет, потому что Сенчин очень светлый писатель, хотя и воспринимается как постоянный укор нам, погрязшим в серости в одном шаге от превращения в насекомое подобно Грегору Замзе.

Это писатель, который не может поступиться правдой, не может закрыть на нее глаза и идет против всего мира, против его логики, где у каждого есть своя хата, которая с краю. У него есть много общего с героем фильма Юрия Быкова «Дурак» – подвижника, совершающего часто внерациональные поступки, расходящиеся с общепринятыми стереотипами, чтобы встать на пути разлада, разобщенности, разрастающейся трещины. А если идти вглубь отечественной культуры, то Сенчин – это наш неистовый Аввакум.

К силе, смелости и наглости призывает он молодых, чтобы прервать инерцию: «Молодым, нынешним двадцатилетним, нужно поверить в свою силу, стать смелыми и наглыми. Не зевать, не примериваться к тяжести той или иной темы. Нужно схватить ее и ворваться», – пишет Роман в 2015 году в эссе «Не зевать».

Глава вторая

Айсберг «Сергей Шаргунов»

Русские мальчики

Шаргунов шел первым. Конечно, Роман Сенчин писал и публиковался еще в девяностые, но первым о себе, о новой литературе заявил Сергей.

Это была заявка на свой путь. Он не впал в инерцию, не пошел по проторенному пути. Всякий раз бросался на амбразуру, и неудачи, синяки не пресекали этих его попыток, не ломали его бесстрашие. Он стал первым в литературе человеком формации XXI века.

Помню дерзкого двадцатилетнего парня, который в начале нулевых с экрана телевизора заявил, что свою премию «Дебют», полученную за повесть «Малыш наказан», отдаст Эдуарду Лимонову, находившемуся тогда в саратовском СИЗО. Параллельно я наткнулся на манифесты Шаргунова, на его колонку в «Независимой газете» под знаковым заглавием «Свежая кровь», слушал его яростные выступления с трибуны. Ладно бы Серебряный век, но сейчас, в наше время увядшей литературы гербариев, разве возможно такое! Профанация! Выскочка и мажор – поставил тогда я, бесхитростный провинциальный парень, клеймо и с этим априорным кистенем набросился на его повесть «Ура!», полностью соединив автора с героем и сделав предсказуемые выводы. Он умеет раздражать. Он сам – раздражитель.

Уже заявление о передаче премии Лимонову, прозвучавшее в передаче «Графоман» на канале «Культура», которую вел Александр Шаталов, вызвало раздражение у многих. Вот как, например, в журнале «Знамя» комментировала этот поступок Шаргунова критик Мария Ремизова: «На вручении Шаргунов произнес прочувствованный спич о писателях, томящихся в застенках, и объявил о передаче причитающихся ему денег Эдуарду Лимонову (опередив, таким образом, на этой стезе г-на Проханова на целый корпус, хотя шума, естественно, было гораздо меньше). Стоит отметить, что у Шаргунова оснований к подобному жесту было, пожалуй, все-таки больше, чем у автора “Гексогена”: Проханов только манифестировал свою и так известную оппозиционность, Шаргунов же (помимо любых иных мотивов) в прямом смысле отдавал долг. Поскольку “Малыш” – вещь в существе своем эпигонская и автор ее отчетливо (хотя нельзя исключать, что и безотчетно) изо всех сил стремился подражать конкретно Эдуарду Лимонову» (http://magazines.russ.ru/znamia/2003/12/remizova.html). Для Ремизовой проза «молодого дарования» – «вялая» и «мало чем примечательная». Она делает акцент на подражательности, не замечая преемственности, а это совершенно разные вещи.

Сам Сергей этот свой премиальный поступок описывает в повести «Ура!»: «Когда я получил однажды премию, общенациональную, и, не взяв ее, деньги отдал сидящему в тюрьме детскому писателю Савенко… Тогда все реагировали по-разному. Но никто мой шаг не одобрил. Буржуйка с волосами-паклей прозудела: “Я бы платье себе купила, я уже присмотрела одно в магазине!” (Далее последовало неизвестное мне имя магазина.) А студентик с обкусанными ногтями вытаращил глаза. “Ну и дурак, – знойно болтала пенсионерка над сковородкой подгорелых блинков. – Такой капитал…” Вот была реакция разных слоев общества». Откровенно мещанская реакция.

Сразу скажем, что определение Лимонова-Савенко детским писателем – это, конечно же, не снижение его планки, не сатира-юмор. «Детский» – это высший комплимент Шаргунова. С одной стороны, писатель, достигший чистого, детского, чувственного восприятия жизни. А с другой – пишущий для таких же, как Шаргунов, «детей» с широко открытыми дерзкими пытливыми глазами, для поколения нового мира, избавленного от пороков старчества.

Дурак. Совершенно другой, не такой, как все. А между тем поступок молодого парня был на тот момент уникальным, на него мало кто был способен из литсообщества, которое давно утратило волю к смелому жесту. Мало того: поступок был искренний и совершенно естественный, в нем не было потуг самопиара, в котором его упрекают незатейливые умы. Кстати, через пятнадцать лет, придя в Госдуму, Шаргунов начал совершать аналогичные поступки: заступаться за конкретных людей, живущих в глуши и никому, казалось бы, не нужных..

Сергей всегда противопоставляет себя любой инерции, любому шаблону. Он не двинулся по проторенному пути. В какой-то момент нарочито практически повторил притчу о блудном сыне. Не пошел за отцом-священнослужителем, чтобы прийти в жизнь самому, с собственным уникальным опытом.

«Его усилия были в основном молитвенные. Конечно, я в детстве алтарничал, ходил со свечой впереди крестного хода. Взаимоотношения у нас таковы, какие и должны быть у любящих друг друга родных людей. Отец помогает мне с моим сыном Ваней. Но я же не отпрыск пекаря или ювелира. Стать священником – глубокий и серьезный выбор. На всю жизнь. Отец шел к этому долго, через опыты. Он достаточно мудр, чтобы знать простое и сложное: каждому своя дорога», – рассказал Сергей о взаимоотношениях с отцом Александром Шаргуновым в интервью «Политическому журналу».

В интервью журналу «Фома» он говорил о своей детской уверенности, что станет священником: «Я уже с четырех лет начал прислуживать в алтаре. Помню, как владыка Киприан (Зернов; архиепископ Берлинский и Среднеевропейский, почетный настоятель Московского Скорбященского храма на Ордынке. – А. Р.) вверял мне старинное окованное Евангелие размером с мое туловище, и я его держал. Я был уверен, что стану священником, когда вырасту, и даже играл в священника. Из-за этого тоже возникали всякие коллизии. Как-то раз папа очень на меня рассердился: к нам пришел какой-то гость, а я вдруг начал бегать, размахивая часами на цепочке, как кадилом, а потом взял мамин платок и стал трясти им, как платом над чашей. Папа, конечно, выставил меня вон» (http://foma.ru/litsemerie-huzhe-lyuboy-brani.html).

В России литература тесно связана с церковной кафедрой, вышла из храма. Сам Сергей шел к Церкви через свои личные опыты. Он сознательно