Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия - Андрей Рудалёв

class="p1">Все эти рассуждения – временное явление, хандра. Привычка к сложившейся жизни побеждает, что-то ломать нет сил и возможности, время революций и героических личностей прошло, настал период нового фатализма – нужно слиться с фоном и всецело предаться неумолимой воле обстоятельств.

Человек уже не хозяин себе, «подхватило всех их и несет, несет куда-то, не давая оглянуться… своим шагом мало кто ходит», – рассуждает у Распутина старуха Дарья. По ее мнению, «окаменел человек», стал «дик», да и сердце его «выстудилось». Но ведь должно же быть какое-то за всем этим пробуждение?

Всё больше появляется подобий распутинского Петрухи. Они вначале сжигают свои избы, потом нанимаются на работу по уничтожению-зачистке других, а после на азарте зачищают и всю страну. Тема мельчания мужчины – важная для литературы «деревенщиков» (можно вспомнить, например, мини-рассказ Федора Абрамова «А война еще не кончилась»), развивает ее и Сенчин. В период нашей новейшей истории она проявилась наиболее остро.

В финале «Зоны затопления» тоже появляется ребенок – шестилетний Никитка, которого родители отправили погостить к дедушке – переселенцу из зоны Игнатию Улаеву. Игнатий Андреевич, который в деревне никогда не сидел сложа рук, отчего и возникло его деревенское прозвище «Молоточек», теперь мается в пустой квартире, как квартирант. Никитка оказался совершенно оторванным от корневой системы рода – будто выкорчеванный, крутивший в руках айфон. Именно об этой оторванности, незащищенности говорил на кухне Улаева Генка. По его словам, в деревне он «томился по чему-то такому, по другому. И вот попал в другое, и чувствую – потерял защиту».

В «Зоне затопления» есть глава «Миражи на дне». Мы уже достигли этого дна и уже живем в окружении этих самых миражей, или всё это наша ближайшая перспектива, о которой он предупреждает? Повесть «Полоса» у Сенчина завершается фразой, что остается ждать изменений «в одну из двух сторон». Стать насекомым, свыкнуться и спокойно достигать дна. Или преодолеть эти самые миражи и увидеть реальность, как она есть.

Тенденцию ухода от выявления и обличения этой миражной реальности Сенчин видит у своих соратников по литературному поколению. А здесь недалеко и до привыкания, до инерции, которая может довести до того, что возможно всё и даже превратиться в насекомое. Как тут не вспомнить пример кафковского Грегора Замзы? Свой упрек Роман сформулировал в статье «Новые реалисты уходят в историю» (http://www.litrossia.ru/archive/item/7191-oldarchive). В ней он приводил цитату Варлама Шаламова о новой прозе, которая есть «событие, бой, а не его описание. То есть – документ, прямое участие автора в событиях жизни». По мнению Сенчина, его литературное поколение как раз и начинало в традициях шаламовской «новой прозы», но потом «пресловутое писательское развитие очень скоро повело их от себя на поиски других, другого. Других людей, другого времени. С одной стороны, это понятно и неизбежно. А с другой…» Сам же Сенчин с завидным упорством нападает всё на те же мельницы, которые на самом деле являются чудовищными великанами.

Посреди голых стен, опустевшего, будто чучело, дома в «Зоне затопления» – старая карта мира, где можно увидеть названия уже давно исчезнувших государств: СССР, ГДР, Югославия. Разруха, распад начинаются постепенно, с малой избы, а после разъедают целые империи. Если в повести «Полоса» Роман рассказывает о чуде, созданном подвижническими многолетними трудами одного реального человека, то в «Зоне затопления» уже нет места и надежды на чудо. Здесь – катастрофа и трагедия.

Сенчин – пессимист? Нет, он реалист. Человек, находящийся в самом центре события, боя. В этом есть что-то подвижническое и даже монашеское. «Литературный монах» – назвал его Шаргунов в статье «Сенчин: смурной охотник». Не зря многие, рассуждая о нем, утверждают, что он всё время пишет одну и ту же книгу. Таков подвиг, на который он подвизался. В этом деле он максималист. Пытается сорвать покровы блестяшек, чтобы понять, куда движется страна. А здесь выбор невелик: всего два варианта. Вопрос: кто будет на дне – страна, которая становится всё менее обжитой, чужой, или те самые миражи, оккупирующие ее? Останется ли один величественный непокорный распутинский «царский листвень», через который «крепится остров к речному дну, одной матери земле», а вокруг него – пустота?..

Он такой же реалист, как и Распутин, научивший его писать «по правде», и через эту правду начинает ощущать и предвидеть будущее. В повести «Деньги для Марии» Валентин Григорьевич предвидел, что тема денег, их поисков станет главной для людей. В «Прощании с Матёрой» «предсказал то, что вскоре случится с нашей страной и людьми. Подобно матёринцам, миллионы русских будут вынуждены сняться с родных мест и куда-то переселяться, спасаясь от великого потопа, что захлестнул «одну шестую часть суши» в начале 90-х». Это писал Сенчин в 2001 году в очерке о творчестве Распутина «Пророк в своем отечестве». Сам он будто развертывает распутинские предчувствия-предсказания.

Критик Сергей Беляков, давая ссылку на свою рецензию на «Зону затопления», написал в Фейсбуке очень важное замечание: «Сенчин возвращает нам литературу, которую читали миллионы, о которой спорили, за которую давали ордена и сажали в тюрьмы».

А вот интересные размышления Ильи Кочергина в форме диалога с женой в Фейсбуке:

«Наше село стоит на дне древнего моря, в ручейке рядом с домом полно окаменевших аммонитов и белемнитов – морской фауны. И мы читаем “Зону затопления” Романа Сенчина.

– Я рад, что Сенчин добивает миф о русской деревне. Чем дольше я живу в деревне, тем больше убеждаюсь, что ее давно уже нет. И русская общинность, по-моему, чья-то устаревшая выдумка. Индивидуалисты до мозга костей, которых сплочает страх, стыд или привычка. Хотя стыд сейчас – уже не так актуально.

– Только “Левиафана” посмотрела, тут Сенчин с той же темой. Похоже, да?

– Не, у Сенчина жестче, глобальнее. У него даже Левиафан обречен утонуть или солитерным плавать от гнилой воды. В повести “Вперед и вверх на севших батарейках” он себя “монахом литературы” называл, но тут выступает скорее как раскольник, отмечающий признаки начинающегося светопреставления. Старый мир вместе со своими мифами гибнет, нового пока не видно. Спасения и воскрешения мертвых тоже не будет.

– Я думала, что хоть в конце книги, когда внук с дедушкой Пасху хотят отмечать, что-нибудь хорошее произойдет.

– Еще заметил, что ни разу за весь роман секса не случилось, даже неудачного, даже по пьянке. Был один момент, но персонажи, видимо, уже потеряли охоту не только сопротивляться, но и размножаться.

– А все равно – радость от хорошей книжки, даже когда всё так в ней ужасно. Она большая, настоящая, спокойная. Не придуманная.

– Чтение хорошо перемежается с последними деревенскими работами перед зимой. Привез дров, напилил, наколол. Там подбил, там утеплил,