Эндерби снаружи - Энтони Берджесс

А вот и британское с виду семейство. Жена исхудавшая, как после долгой болезни, муж в суровых очках, мальчик с девочкой, раздетые для водных забав, гонялись друг за другом, стараясь толкнуть.

— Трехнутая старуха Дженнифер!

— Глупый дурак Годфри! Песка наглотаешься до отвала!

Эндерби адресовался к отцу с протянутой рукой:

— Аллах, аллах. Бакшиш, эфенди[123].

— Вот, — указал муж жене, — пример того, что я имею в виду. Посмотри на него хорошенько, и что ты увидишь? Увидишь тошнотворного бездельника в расцвете сил. Он наверняка способен каждый день работать, как я.

— Аллах, — уже не столь уверенно.

— Их надо заставить работать. Если б мне довелось управлять этой дрянной диктатурой, я об этом бы позаботился. — На ремешке у него болтался дешевый пластмассовый фотоаппарат. Взгляд уверенный, без юмора.

— Просто бедный старик, — заметила жена. По мнению Эндерби, женщина сильно разочарованная; дети ей тоже дерзят, без конца спрашивают «зачем» да «почему».

— Старик? Не намного старше меня. Правда? Эй! Говоришь по-английски? Старик.

— Нэ ошен англиски, — сказал Эндерби.

— Ну, так учись. Исправляйся. В вечернюю школу пойди, и так далее. В любом случае, учись чему-нибудь. В современном мире нет места людям, которые не желают трудиться, разве что их безвинно выкинули с работы. Ни черта не понял, да? Ремесло. Научись ремеслу. Если тебе нужны деньги, займись чем-нибудь.

— Хватит, Джек, — сказала жена. — Там вон какой-то мужчина все время поглядывает на нашего Годфри.

Эндерби никогда раньше не сталкивался с такой жесткосердечной и прагматичной реакцией на попрошайничество. Он мрачно взглянул на мужчину из современного мира: несомненно, член профсоюза; может быть, продавец в магазине. Темный костюм, крылья воротничка рубашки с открытой в уступку отпуску шеей как бы приглажены к лацканам.

— Ремесло, — сказал Эндерби. — У меня есть ремесло. — Небо вроде темнело.

— А, понимаешь больше, чем притворяешься? Ну и какое же у тебя ремесло?

— Бюльбюль[124], — сказал Эндерби. Впрочем, слово, возможно, не то. — Je suis, — сказал он, — poète[125].

— Поэт? Поэт, говоришь? — Рот открылся несколько презрительным квадратом. Мужчина вытащил из бокового кармана монетку в десять сантимов. — Тогда читай стихи. Слушай, Элис.

— Ох, Джек, оставь его в покое.

Наверно, все дело в слове «бюльбюль». Эндерби вдруг с насмешкой услышал, что цитирует пародийные рубаи. Может быть, дебоширы в Собачьей Тошниловке не так смеялись бы над ними, как над его одой Горация?

Казвана гишри фана холамабуБоллока вомбон вуркслрада слабу,

Га фартуз вупвуп ярганг оффал флуУнтера мерб…

— Лучше, Эндерби, — сказал голос позади. — Гораздо лучше. Без обычной для вас одержимости смыслом. — Голос размытый, с одышкой. Эндерби в ошеломлении оглянулся и увидел Роуклиффа, которого поддерживали два молодых мавра в новых черных штанах и белых рубашках, на верхней из трех ступенек, ведущих к дверям его бара-ресторана. Роуклифф стоял наверху, ожидая, когда откроется дверь. Он жутко пыхтел вниз на Эндерби, седая голова паралично тряслась. — Искусство твое изменилось, — махнул он рукой, — дане настолько, как тебе кажется. Впрочем, полон сюрпризов. Признаю. — Дверь открылась, и вдверном стекле на миг отразились сгустившиеся морские тучи. — Gracias, — поблагодарил Роуклифф мавров, вытаскивая для них трясущейся рукой из брючного кармана бумажку в десять дирхемов. Они помахали и удалились с ухмылками. — Пошли, — обратился он к Эндерби, — выпейте с умирающим.

— Ладно, — сказал член профсоюза. — Ты выиграл. Возьми что просил.

Эндерби проигнорировал и последовал, сам трясясь, за разбитым остовом Роуклиффа, на котором мешком висел эдвардианский костюм. Умирающий, смерть, умирание. Изи Уокер говорил что-то насчет полного кандыка. Или, может быть, Роуклифф в пророческом остатке неудачной поэтической карьеры знает, что ему суждено быть убитым? И тут Эндерби сообразил, что, несмотря на долгое ожидание, даже не попытался раздобыть оружие. Бог весть, его в лавках достаточно. Видно, он действительно не создан для убийства. Фактически, не его ремесло.

2

Эндерби преодолел три ступеньки, как целый пролет, дрожа и задыхаясь. Войдя в бар, обнаружил, что Роуклифф, теперь с помощью молодого кудрявого темноволосого парня типа пудинга, еще не добрался туда, куда стремился со стонами, — к креслу вроде каминного в конце зала, лицом к парадной, рядом с черной дверью, открытой ради свежего воздуха. Вообще слишком много стекла, чтобы летние посетители жарились и больше пили. Но сейчас, когда силы природы уподоблялись живым существам, небо быстро темнело, надвигался дождь. Стойка бара располагалась справа, перед входом без двери в обеденную оранжерею. Толстый, круглый, как пудинг, молодой человек прошел за стойку, прежде чем прогонять Эндерби. Роуклифф, тяжело сев, сказал:

— Oqué, oqué, Manuel. Es un amigo[126].

— Пожалуй, — возразил Эндерби, — я бы так не сказал. — При всем при этом, позаботился он с интересом отметить, присутствовал некий сторонний заинтересованный внутренний наблюдатель, все это отмечающий в виде возможного материала для будущего стиха, включая примечание об интересе. Неправильно: именно этот внутренний наблюдатель, а также творец, был в первую очередь несправедливо обижен. — Враг, — заявил Эндерби. — Пришел за вами. Вам известно зачем. — Внутренний наблюдатель цыкнул языком.

— Я знал, что вы сдадитесь, Эндерби, — сказал Роуклифф. — Правда, у вас здорово вышло, черт побери. Столько лет писать стихи — по справедливости за незабываемую потенцию вы заслуживаете облупленного Олимпа. — Отмел все это рукой, как древний университетский профессор, засоленный в окиси углерода в своей классной комнате. Потом резко закашлялся, задохнулся, чертыхнулся, оправился и шепнул: — Бренди, Мануэль. Побольше.

— Доктор сказал…

— К черту чертова доктора, и тебя, и всех прочих, черт побери. Кто тут хозяин. Разрази тебя бог. Бренди. Побольше. — Мануэль, не сводя глаз с Роуклиффа, налил большую порцию «Кордон блю» в лимонадный стакан. — Принесите-ка, Эндерби. И сами выпейте.

— Как вы меня узнали? — спросил Эндерби с излишним интересом.

— Все насквозь вижу. Поэтическое ясновидение. Принесите мне бренди.

— Я здесь не для того…

— Чтобы официантом служить, черт возьми. Знаю, знаю. Тем не менее, принесите. — Эндерби потащился к Роуклиффу, с плеском плюхнул на столик у кресла стакан. На столике лежала масса личного барахла, как, по мнению Эндерби, в стихотворении Ковентри Патмора[127], для утешенья скорбящего сердца. Стопка старых газет, вулвортские часы, пара камешков (ха), ошкуренных пляжем, пустая бутылка, никаких колокольчиков, сигаретные пачки. Берегись жалости. Жалость многих толкает на злые дела. Роуклифф взял стакан, поднес к изголодавшимся губам бушующий аромат бренди. Смертельно обескровлен, видел Эндерби, крови почти не осталось. Жалость лес валит.

— Свинья, — молвил Эндерби, пока Роуклифф пил. — Грязный предатель и извращенец.

Роуклифф вынырнул из стакана. Лицо его пошло пятнами. Он поднял на Эндерби за стрекозиными выпученными очками глаза, не менее бескровные, чем губы, и сказал:

— Я прощу вам последнее оскорбление, Эндерби, — сказал он, — если вы имеете в виду чисто любовное извращение. — Словно на реплику с кухни явился негроидный официант в феске, прислонился к дверному косяку, с каким-то любовным ужасом глядя на Роуклиффа. — Ну-ну, мой черный красавчик, — проворковала ошкуренная гортань последнего. — Там есть кто-нибудь? Quién està comiendo? — Голова его дернулась в сторону обеденного зала.

— Nadie[128].

— Закрывай чертово заведение, Мануэль, — прокашлял Роуклифф. — Закрываемся до дальнейшего уведомления. Чертовы baigneurs и baigneuses[129], сплошь жирные и прыщавые, Эндерби, пускай делают главное дело в посудомойке. — Мануэль заплакал. — Прекрати, — велел Роуклифф с тенью резкости. — Что касается, — вновь повернулся он к Эндерби, — грязного предателя, я не совершил ничего противоречащего Закону о государственной тайне. Чудовищная насмешка — посылать вас сюда в качестве шпиона, или еще кого-то. Ваш макияж смешон. Похоже на крем для обуви. Скипидар найдете на кухне.

— Относительно меня, — пояснил Эндерби. — Ты меня предал, гад. Разжирел на моем украденном и подделанном творчестве. — Жалость моих нимф убила. — Метафорически разжирел, я имею в виду.