Эндерби снаружи - Энтони Берджесс

Эндерби с замирающим сердцем пошел к сортиру. В темном коридоре свистел ветер, под ногами горбился линолеум. В каком-то алькове на походной койке под тусклой лампочкой лежал мужчина, за ним другой с блокнотом. Лежавший в наркотическом путешествии посылал сообщения из неизведанного. Позади жуткие ножницы претворяли в вечность газеты. Абсурд полный.

Уборная была маленькой, грязной, но с красным светом типа электрокаминного. Там нашлась куча книг, сильно съеденных плесенью. Эндерби тяжело сел на пустое сиденье, ласково пошевелил книги правой рукой, задыхаясь. Грешный том лежал сверху неподалеку. Под названием «Друзь», с нагло ухмылявшимся изображением псевдоавтора. Производит впечатление шестнадцатилетнего, заметил Эндерби с мрачной усмешкой. Заметил вдобавок слишком много не своих стихов; видимо, воровство многократное, если кое-что не написала проклятая Веста или, как его там, Витгенштейн. Эндерби нашел шесть своих неопубликованных стихотворений, и, благодарение непотребному миру, среди них не было того сонета. Был упомянутый мисс Келли стих под названьем «Сонет» — двенадцать плохих нерифмованных строк, сочиненных, вполне вероятно, самим Йодом Крузи в средней современной школе[109]. Эндерби с содроганием прочитал:

Мама плюхает мне папе Сьюзи на столПлюх-плюх глухо звякнувшие соусные бутылкиСьюзи про себя читает названияРот открыла а вслух не читаетНос же у нее забит какУ этих самых бутылок«О-Кей», «Эйч-пи», «Эф-Ю» и «Си-Кей»Я имею в виду красный красный томатИ пока продолжается жарка а папаТоже рот разевает на теликДумаю хорошо бы разбрызгать катсуп или кетчупПо стенам стряхнуть в их открытые ртыМного было бы красного но без томатного вкуса

— Боже, — сказал Эндерби своему поджавшемуся кишечнику. — Боже боже боже.

Значит, вот до чего дошло, да? И его собственные тонко выкованные вещички осквернены соседством. Он уронил книжку на пол, она оставалась открытой, но резкий сквозняк из-под далеко не плотно пригнанной двери превратил срединные страницы в прямостоящий веер, обнажил краткий стих, и щурившегося в тусклом красном свете Эндерби как бы кто-то стукнул по спине, предлагая на него взглянуть. Кто-то или что-то его подтолкнуло: предостерегающий домовой, живущий, может быть, в сырости в туалетном бачке. Раньше он этот стих не заметил, только стих, Бог свидетель, знакомый. Он поднялся с колоссальным волнением и обеими руками схватил книгу.

Тут дверь открылась. Эндерби посмотрел, ожидая увидеть ветер, но это оказался мужчина. Несмотря на волнение, начал высказывать стандартный протест против нарушенья приватности. Мужчина отмахнулся и представился:

— Гомес.

— Тот факт, что дверь не заперта, никакого значения не имеет. Ну ладно, я все равно уже кончил. — По какой-то растянутости произнесенных слов Эндерби понял, что улыбается. С изумлением ощутил свои губы. Ликование, первая репетиция триумфа. Ибо, Бог свидетель, теперь он их поймал. Держит, как говорится, за шкирку. Но уверен ли, можно ли быть уверенным? Уверен, уверенно можно сказать. Или это просто воспоминание о перспективном издании? Надо проверить, определенно найдется возможность проверить, даже в этой проклятой жаре. Среди писак-экспатриантов должны ж быть какие-то более-менее культурные люди.

— Гомес. Билли Гомес. — Слегка смахивает на грызуна, значит, сразу дернулся Эндерби, возможно, опасен. Но в каком контексте? Гомес всплеснул руками, как мультипликационная мышь в припадке самоуничижения. Он был в грязном белом барменском пиджаке, однако без галстука. И кажется, в теннисных туфлях.

— А. — Внезапно вновь высветилась вторая структурная неотложность. Могучая, как крепостная, увитая плющом башня, она разнесла темноту, обезглавила с медным звоном. — Sí, — сказал Эндерби. — Su hermano[110]. Я хочу сказать, в Лондоне. Mi amigo[111]. Или, лучше сказать, коллега. Он мне что-нибудь прислал? — В том сонете заключен сонет Вордсворта. Ключ превращается в лютню, в фанфару. Он сунул книжку в боковой карман. Тяжесть грязного предательства стала, как ни странно, отточенным орудием мести.

— Пошли. — И Гомес повел Эндерби из уборной по коридору, который привел их к составленным ящикам с пустыми бутылками, потом в какую-то чесночную буфетную, ярко освещенную единственной голой лампочкой. Теперь Эндерби хорошо его разглядел. Волосы рыжие. Правда ли, что он брат темноволосого смуглого Джона? Гомес — гот, может быть, даже визигот, которых немало в Испании, положивших конец иберийской провинции Римской империи. Был у них один епископ, переведший кусочками Библию, только гораздо позже; грубый народ, но весьма энергичный; язык сложностью не уступает латыни; возможно, они заслуживают доверия, скажем, не меньше, чем мавры. Эндерби на всякий случай решил быть очень осторожным.

В буфетной коричневый мальчик в полосатой ночной рубашке резал хлеб. Гомес беззлобно шлепнул его, взял кусок того самого хлеба, шагнул к плите в пятнах горелого жира, макнул кусок в миску с чем-то вроде масла из-под сардин, сложил в каплющий сандвич и съел. Его светлые шныряющие глаза охватывали массу аспектов Эндерби. Мальчик, продолжая нарезать хлеб, сощурил глаза в щелки и не сводил их с левого уха последнего. Эндерби раздраженно сменил позицию. Глаза остались на месте. Наркотики или еще что-нибудь.

— Имя свое назовите, — приказал Гомес.

Эндерби назвал единственный испанский вариант собственного названия в регенерированном барменском качестве. И добавил:

— Он обещал письмо прислать через вас. Una carta. Получили? — Гомес кивнул. — Ну, — сказал Эндерби, — может быть, отдадите тогда? Очень нужные сведения.

— Не тут, — брызнул Гомес слюной. — Скажите, где остановились. Приду с письмом.

— А, — заключил Эндерби с неким удовлетворением. — Понял вашу небольшую игру. — Ему показалось, что он улыбнулся, к своему изумлению, ослепительно: триумф близится. — Может, лучше бы к вам пойти за ним, если можно? Быстрей получилось бы, правда?

Гомес съел весь намасленный хлеб, облизал пальцы, вытащил из мешочка луковицу. Глянул на продолжавшего резать хлеб мальчика, глаза которого вернулись теперь к операции, и как бы смягчился, не стал его шлепать, пусть даже совершенно беззлобно. Наоборот, с усмешкой погладил. Испанская поэзия, думал Эндерби. Предположительно этот мужчина всю ее знает. Можно ли считать знакомство с поэзией, хотя бы номинальное, некой въездной визой в маленький мир предательства Эндерби? Гомес впился зубами сначала в верхушку, потом в хвостик луковицы (Эндерби почему-то вдруг вспомнил, что зуб на языке готов tunthus; впрочем, этот мужчина совсем незнаком с языком своих предков), выплюнул хохолок на пол, содрал кожицу, несколько подкожных слоев плоти, начал хрустко жевать обнажившийся перламутр. Полетели пикантные легкие брызги. Дивный запах. Эндерби понял: надо уходить. Быстро. Гомес сказал:

— Я вечером работаю. Скажите, где живете.

Мальчик перестал резать (кому, так или иначе, черт побери, нужен весь этот хлеб?), провел лезвием ножа по коричневому большому пальцу.

— Это, в конце концов, не имеет значения, — сказал Эндерби. — Спасибо за помощь. Или, может быть, в данном случае за отсутствие помощи. Так или иначе, muchas gracias[112]. — И вышел, звякая валявшимися в темном коридоре бутылками. Гомес крикнул вслед что-то, заканчивавшееся на hombre. Эндерби прошел мимо мужчины на койке, пребывавшего в мире ином, и сидевшего рядом с ним личного секретаря, пишущего под диктовку. Потом грудью раздвинул пластиковые ленты, слепо заморгал в баре. Там появился новый мужчина, очевидно шотландец, поскольку говорил «маленечко трудновато». Мужчина у школьной доски только что написал Жаркие кухни осла. Салями, подумал в смятении Эндерби, салями делают из ослятины. Бело-стриженый юноша декламировал:

Из космоса души архангелы трубят,Либриум, Парстелин, Триптизол, Маджептиль, Пертофран,И звучит серенада на всех ее спутанных струнах.

Романтика, рассеянно подумал Эндерби, лучше всей прочей белиберды. Вспомнив об украденной в сортире книге, быстро сунул руку в карман. Трясущийся молодой человек в темных очках отпрянул, выставил перед собой ладони в ожидании выстрела. Эндерби всем улыбнулся, считая, что у него имеются подходящие основания для улыбки, даже в столь затруднительном положении. Только нет еще, не сейчас. Он жаждал закрытого уединенного места типа уборной, но долг, издав щелчок, вроде таблички «занято», напомнил о себе. Гробовщик не улыбнулся в ответ. Трясущийся молодой человек опомнился, как бы давая понять своей маниакальной ухмылкой, что все это просто шутка. Эндерби придержал книжку в кармане, точно она могла оттуда выскочить. Прочь. Прочь. В ветреную марокканскую ночь.