Память, Скорбь и Тёрн - Уильямс Тэд

Штормовой ветер набирал силу. Воздух вдруг похолодал настолько сильно, что Саймона снова охватил озноб. Когда лес начал постелено темнеть, как бы предупреждая, что даже этот скудный свет не вечен, Саймону пришлось подавить в себе нарастающий приступ ужаса, который весь день точил его изнутри, порой вызывая впечатление, что он ходит по краю пропасти, какой-то бездонной ямы, не имеющей границ.

В подобных обстоятельствах, понял Саймон, ничего не стоит сойти с ума: не то чтобы вдруг начать размахивать руками и орать, а скорее погрузиться в тихое помешательство. Он просто совершит какой-то случайный промах и погрузится медленно и беспомощно в бездну, близость которой в данный момент так неоспоримо ясна. Он будет погружаться, погружаться, пока не перестанет осознавать это погружение. Его жизнь, воспоминания, друзья и дом — все, что он имел когда-то, — начнут меркнуть и превратятся в какие-то пыльные древние предметы, оставшиеся в голове, подобно вещам в заколоченном старом домишке.

Неужели вот так и умирают? — вдруг подумал он. Остается ли частица тебя в твоем теле, как пелось в песне Схоуди? Ты будешь лежать в земле, а мысли твои будут отмирать кусок за куском, как песчаная борозда, постепенно разрушаемая и уносимая быстрым потоком? И вот невольно подумаешь — так ли это страшно: лежать в сырой и темной земле и просто постепенно уходить в небытие? Может быть, это лучше, чем отчаянные усилия живых, бесполезная борьба с более сильным противником, панический и безнадежный бег прочь от неминуемой победы смерти?

Сдаться. Просто перестать сопротивляться…

В этом есть какое-то смирение, успокоение, как в милой грустной песенке. Какое-то нежное обещание, как поцелуй перед сном…

Саймон клонился все ниже. Вдруг, как от резкого толчка, он выпрямился, ухватившись за ствол хрупкой березки. Сердце его бешено колотилось.

Он с удивлением обнаружил, что его плечи и сапоги густо усыпаны снегом, как будто он уже долго стоит на этом месте, а казалось — всего какой-то миг! Он потряс головой и начал хлопать себя по щекам, не снимая перчаток, и хлопал, пока жизнь не вернулась в его занемевшее тело. Он ворчал на себя. Чуть не заснул стоя! Замерзнуть стоя на собственных ногах! Надо же быть таким простаком?!

Нет. Он снова заворчал и затряс головой. Бинабик и Слудиг считают его почти мужчиной — он их не подведет. Все дело в том, что он замерз и голоден. Он не будет лить слез и не сдастся, как мог бы это сделать кухонный мальчишка, которого выгнали из кухни за малую провинность. Саймон многое повидал и многое успел сделать. Он бывал в переделках и похлеще!

Что же делать?

Он не может сейчас решить проблему голода — это он знал, но это не так страшно. Одно он помнит твердо из того, что говорил Бинабик: человек может долго прожить без пищи, но не переживет и одной ночи на холоде без укрытия. Вот почему, говорил тролль, так важен огонь.

Но разжечь костра Саймон не мог.

Обдумывая этот печальный факт, он продолжал идти вперед. Несмотря на быстро сгущающуюся темноту, он надеялся найти более подходящее место для ночлега, прежде чем остановится. Снегопад усилился. Саймон тащился по дну длинного неглубокого каньона. Он хотел найти место повыше, такое, чтобы не было необходимости откапываться утром, если ему удастся пережить ночь. Эта мысль вызвала улыбку на его потрескавшихся губах. Когда не везет, вполне вероятно, что в то место повыше, которое он сумеет найти, ударит молния.

Он хрипло рассмеялся, и его моментально приободрил этот веселый звук, но ветер подхватил и унес его, не дав им насладиться.

Место, выбранное им, было невысоким холмом, поросшим деревцами, похожими на часовых в белых шапках. Он бы предпочел укрытие из нескольких больших валунов, а еще лучше — пещеру, но фортуна не так щедро улыбалась ему. Он старался не обращать внимания на голодное бурчание в животе, пока осматривал рощицу, затем стал катать снежные комья, плотно уложил их между деревьями с подветренной стороны, укрепил — и получилась вполне сносная стена, чуть выше его колен.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Когда последние лучи света еще стекали с темнеющих небес, Саймон наломал еловых веток, сложил их у снежной ограды, и у него получилась пружинистая постель высотой почти со снежную стену. Он все еще не был удовлетворен и продолжал ходить вокруг поляны, срезая костяным канукским ножом ветки, пока рядом с первой кучей не появилась такая же вторая. Он на миг остановился, тяжело дыша, и сразу же почувствовал, как мороз охладил лицо, превратив его в ледяную маску.

Внезапно осознав, как невероятно трудна задача сохранить тепло в зимнюю ночь и как дорого может обойтись ему ошибка — ведь он может не проснуться, — он возобновил судорожные усилия. Нарастив вверх и вширь снежную стену, он пристроил еще одну по другую сторону кучи веток. Он бегал по роще, срезая новые ветки. Перчатки его стали такими липкими, что пальцы не разнимались, а отделить нож от руки он мог, только наступив на него ногой. Наконец обе кучи сравнялись, стало темно, и даже огромные деревья быстро превратились в черные пятна на фоне светлого снега.

Он лег на свою постель из веток, подогнул колени и поджал длинные ноги к груди, чтобы их покрывал плащ. Поплотнее завернувшись в него, он осторожно натянул на себя приготовленные ветки, изо всех сил стараясь прибить их липкими негнущимися ладонями. Последние ветки ему удалось набросить на голову. Потом он повернулся так, чтобы лицо было укрыто капюшоном. Это положение было крайне неудобным и неестественным, но он ощущал в капюшоне свое теплое дыхание и по крайней мере на какое-то время перестал дрожать.

Устроившись в лежбище, Саймон почувствовал такую безмерную усталость, что надеялся сразу же заснуть, невзирая на колючие ветки и скрюченные ноги. Оказалось, однако, что сон уходит от него все дальше. Холод, хоть и не такой обжигающий, как днем, когда он шел по лесу навстречу ветру, все же пробирался в его жалкое убежище и пронизывал тело до самых костей. Это был холод упорный и беспощадный, терпеливый, как камень.

Мороз был неприятен, конечно, но помимо своего дыхания и громкого стука сердца, он слышал также другие, мрачные звуки. Он уже забыл, о чем говорят лесные голоса, когда рядом с тобой нет друзей: В деревьях жалобно стонал ветер, некоторые звуки казались тихими, однако достаточно зловещими, чтобы перекрыть жалобы ветра. После всех виденных им ужасов Саймон уже не лелеял надежду, что эта ночь не таит в себе опасности — конечно, он слышал, как неприкаянные души стонут в буране, а лохматые гюны бродят по лесу в поисках теплой крови!

По мере наступления ночи Саймона снова почувствовал, как на него накатывает волна черного ужаса.

Он совершенно один! Он просто заблудившийся обреченный болван, которому нечего было вообще вмешиваться в дела умных людей! Даже если ему удастся пережить эту ночь, даже если удастся избежать объятий какого-нибудь полоумного безликого полуночника — так только для того, чтобы умереть от голода днем. Конечно, он может продержаться несколько дней, может быть, если повезет, — то и недель, но из разговоров с Бинабиком он уяснил, что до Скалы прощания еще много лиг пути — и это при условии, что знаешь, как туда добираться, и сумеешь пробиться через враждебную чащу Альдхортского леса. Саймон сознавал, что не обладает достаточными навыками выживания в лесу, чтобы долго это все выдерживать. К тому же не было ни малейшей надежды на помощь — вряд ли кто-нибудь окажется в этой отдаленной части леса, особенно в такую дьявольскую погоду.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Хуже всего было то, что его друзья давно уехали. В середине дня на него вдруг напал приступ паники: он стал по очереди выкрикивать их имена и остановился лишь тогда, когда глотка его стала шершавой, как колода мясника. Прежде чем голос его сдал окончательно, у него возникло впечатление, что он выкрикивает имена мертвецов. Это была самая страшная мысль — та тропка, которая ведет прямо к краю пропасти: сегодня призываешь мертвецов, завтра с ними разговариваешь, потом присоединяешься к ним — по крайней мере в живой смерти необратимого безумия, которое может быть хуже подлинной смерти.