Память, Скорбь и Тёрн - Уильямс Тэд

Так он лежал и дрожал под настилом из веток. Дрожал уже не просто от холода. Внутри него нарастала мгла, и Саймон изо всех сил боролся с ней. Он совсем не хочет умирать — но какое это имеет значение?

Но здесь я не умру, принял он решение, как будто у него был выбор. Он сумел нащупать свое отчаяние и постарался умерить его и затолкнуть вглубь, как если бы успокаивал испуганную лошадь. Я обожжен кровью дракона. Я получил Белую стрелу ситхи. Ведь это что-нибудь да значит?

Он на самом деле не знал, имеет ли все это какое-нибудь значение, но вдруг ему страшно захотелось жить.

Я пока еще не умру. Я хочу снова увидеть Бинабика, Джошуа… и Мириамель. И я хочу увидеть, как Прейратс и Элиас страдают за содеянное. И я снова хочу иметь дом и постель — о милостивый Узирис, если ты и вправду существуешь, позволь мне снова иметь дом! Не дай мне умереть в холоде! Дай мне обрести дом… дом… дай мне дом!..

Сон сморил его наконец. Ему слышался собственный голос, отдающийся эхом в старом каменном колодце. Под конец ему удалось ускользнуть от холодных болезненных мыслей в более теплое место.

Он пережил эту ночь и шесть последующих, каждая из которых сопровождалась мучительным пробуждением окостеневшего тела, одиночеством и нарастающим голодом.

Необычно холодная погода убила во чреве многих детей весны, но некоторым растениям удалось зацвести в тот короткий ненадежный промежуток весны до того, как мертвящие холода возвратившейся зимы сковали природу. Бинабик и ситхи кормили его цветками растений, но Саймон не имел представления, которые из цветов являются съедобными. Он ел все подряд. Они не утоляли голода, но и не убивали его. Клочки горькой желтой травы — очень горькой — выжили под заснеженными деревьями, и он съедал все, что ему удавалось добыть. Однажды в момент голодного затмения сознания он даже попытался съесть пригоршню еловых иголок. На вкус они были на редкость противны, и их сок, перемешанный со слюной, застыл на его рыжеватой бороде клейкой массой.

Однажды, когда его охватила неодолимая жажда съесть что-нибудь существенное, на его пути оказался незадачливый полузамерзший жук. У Рейчел Дракона насчет подобного рода живности было твердое убеждение, что это невероятно грязные твари, но голод оказался гораздо сильнее привитых с детства понятий.

Несмотря на пустоту в желудке, первый опыт оказался достаточно мучительным: когда он ощутил; как во рту шевелятся лапки, он подавился и выплюнул жука на снег. Бестолковое трепыхание насекомого вызвало у Саймона приступ тошноты, но через мгновение он схватил жука и сунул в рот, прожевал и поспешно проглотил. Ощущение было как от тонкой податливой скорлупы ореха, но с тухловатым привкусом. Когда прошел час, и ни одно из мрачных предсказаний Рейчел не сбылось, он стал усиленно присматриваться к земле в надежде напасть на похожие медленно ползающие кусочки съестного.

Возможно, еще хуже, чем голод, был непрерывно усиливающийся холод. Голод можно было на миг унять пучком желтой травы, но с того самого момента, когда он забрался в свою лесную постель, ему ни разу не удалось согреться. Если он переставал двигаться хоть на очень короткое время, его охватывала неуемная дрожь. Холод был так беспощаден, что, казалось, он преследует Саймона как враг. Юноша проклинал его, размахивал руками, как бы пытаясь поразить зловредный холод, как он поражал дракона Игьярика. Но холод был повсюду, он был неуловим и не имел черной крови, которую можно было бы пролить.

Саймону ничего не оставалось, только идти. Поэтому, все мучительные дневные часы — с того момента, как затекшие члены каждое утро заставляли его покинуть примитивное ложе, и до того момента, когда солнце, наконец, оставляло набрякшее серое небо, он безостановочно продвигался к югу. Ритм его шаркающих шагов стал такой же неотъемлемой частью его жизни, как порывы ветра, путь солнца в небе, падение снежинок. Он шел, потому что это его согревало, он двигался в южном направлении, потому что смутно помнил, что Бинабик говорил, что Скала прощания стоит в степи к югу от Альдхорта. Он знал, что ему не выдержать перехода через лес — через безграничное пространство, покрытое деревьями и снегом, — но ему нужно было иметь впереди какую-то цель: бесконечно шагать, казалось, легче, если следить за движением солнца слева направо по затянутому облаками небу.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Он шагал. А если останавливался, холод вызвал странные, пугающие видения: порой в изогнутых стволах деревьев ему чудились лица, он слышал голоса, произносившие его имя и какие-то незнакомые имена, порой заснеженный лес представлялся скоплением башен, редкая зелень превращалась во вспышки пламени, а биение сердца отдавалось в ушах ударами рокового колокола.

Он шел, потому что ничего другого ему не оставалось. Если не двигаться — умрешь, а Саймон к смерти еще не был готов.

Стой, жучок, не беги, не спеши, Горек вкус — ну и пусть. Стой, жучок, полежи, тихо лапки сложи, Пока я подкрадусь.

Было позднее утро седьмого дня. Саймон осторожно подкрадывался к пятнистому серо-коричневому жуку, более крупному и наверняка более сочному, чем та черная разновидность, которая составляла его основной рацион. Жук пробирался по стволу белого кедра. Перед этим Саймон уже сделал попытку ухватить его, но у этого жука были крылья, что несомненно доказывало его высокие вкусовые качества: чем больше усилий прилагаешь, чтобы не быть съеденным — тем больше мышц наращиваешь. Но жук совершенно бесцеремонно упорхнул с громким жужжанием. Вторая попытка также была неудачной и заставила жука переместиться на новое место.

Саймон все время напевал себе под нос, а может быть, даже и вслух — он просто не обращал на это внимания. Жуку, вроде бы, это было безразлично, поэтому Саймон продолжал:

Не ползи — стой, жучок, Стой, мой лакомый кусок, Через снег я крадусь — До тебя доберусь.

Саймон, по-охотничьи прищурившись, двигался медленно и так осторожно, насколько позволяло ему его дрожащее тело. Ему очень нужен был этот жук. Он его жаждал. Почувствовав приступ лихорадочной дрожи, которая способна испортить охоту, он поднес к глазам сжатый кулак. Оказалось, что в нем ничего нет.

— Зачем он тебе? — спросил кто-то. Саймон, который уже не раз вел разговоры со странными голосами за последние дни, раскрыл рот, чтобы ответить, как вдруг сердце оглушительно забилось. Он обернулся, но никого не было.

Ну вот, началось, началось сумасшествие… — вот все, что он успел подумать, и почувствовал, как кто-то похлопал его по плечу. Он резко повернулся и чуть не упал.

— Вот, он пойман.

Жук как-то странно безжизненно повис в воздухе перед ним. Через мгновение Саймон понял, что жука держат тонкие пальцы в белой перчатке. Обладатель руки выступил из-за кедра.

— Не знаю, что ты будешь с ним делать. Разве вы, люди, их едите?

На какой-то краткий миг Саймону показалось, что перед ним Джирики: златоглазое лицо, окруженное облаком светлых лавандовых волос того же редкого оттенка, что и у Джирики, перистые косы, свисающие вдоль высоких скул, но после долгого пристального взгляда на пришельца он понял, что это не его друг.

Лицо незнакомца было худощавым, но все же более круглым, чему у Джирики. Как и у принца, выражение лица этого ситхи за счет необычайного строения казалось холодноватым, даже несколько жестким и похожим на какое-то животное, но вместе с тем не лишенным своеобразной красоты. Пришелец казался моложе и непосредственнее Джирики: ее лицо — он только сейчас понял, что перед ним женщина — быстро меняло выражение, как будто на нем появлялись искусно сделанные маски. Несмотря на то, что ему показалось изменчивостью и энергией молодости, Саймон уловил, что в глубине по-кошачьи невозмутимых золотых глазах незнакомки горит тот же древний ситхский свет.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})