Макей и его хлопцы - Александр Кузнецов

«Смелого пуля боится, смелого штык не берёт», — тихо пропел Коля Захаров.

— Правильные слова, — сказал комиссар. — А почему так? Оттого, что смелые в бою не теряют присутствие духа. Смелый хладнокровен, поэтому он правильно оценивает обстановку, что позволяет ему ставить себя в выгодное положение относительно противника. А трус, растерявшись, закрутится, замечется в разные стороны и, вытаращив глаза, бежит невесть куда. Сам же и налетит на штык или под пулю сунется.

Ведя разговоры с партизанами, Сырцов, не переставая, всё время наблюдал за Прохоровым. Тот был бледен, но держался ещё важно. Кожаная куртка с зелёными петлицами матово поблёскивала под лунным светом, свеже блестели желтизной кожи крест на крест перетянутые через плечи ремни.

— Как жизнь? — спросил его Сырцов.

Прохоров вздрогнул и слабая улыбка искривила его лицо с утолщённым подбородком. Он с шумом проглотил слюну:

— Ничего, товарищ комиссар.

— Значит в бой? Ну, тебе не впервой, — подбодрил он Прохорова. — Дадим жару немчуре. А?

Партизаны, прислушиваясь к этому разговору, еле сдерживали улыбку.

— Поджарим… ясно. — Прохоров хотел сказать это смело, бодро, но получилось как‑то не так.

Кто‑то хихикнул. А Коля Захаров, точно продолжая мысль Прохорова, сказал:

— Как пескарей на сковородке поджарим. Верно, Саша?

Через час бесплодных поисков Гарпуна Елозин натолкнулся на комиссара.

— Сбежал, видно, — сказал Елозин и выругался. — Кто даст курева? — спросил он. — Аж сердце печёт от злости. Только мне и дела, что ловить Гарпуна. Сволочь!

Свернув папиросу, он накрылся полой чьей‑то шинели, чиркнул там спичку и закурил, держа папиросу в рукаве. На лице его заиграла улыбка.

— Вроде полегчало.

«Отходчив русский человек», — тепло думал Сырцов, шагая вместе с Елозиным на командный пункт. В темноте на них надвинулась, словно тень, фигура человека.

— Кто? — шёпотом спросил комиссар и остановился.

— Это вы, товарищ комиссар? Гарпуна нашли.

Это говорил Свиягин.

— Где он? — вырвалось у Елозина.

— Под куст забился и уснул. Я его там и нашёл.

— У тебя собачий нюх, журналист, — сказал Макей, перед которым стоял Гарпун, дрожа, как в лихорадке.

— Случайно, — скромно оправдывался Свиягин.

Елозин хихикнул.

— Хитёр! У него на дезертиров нюх, товарищ командир.

Что с ним делать, комиссар? — спросил Макей про Гарпуна. — Я думаю, мера одна в такое время — расстрел.

У Гарпуна сами собой подкосились ноги, он опустился на землю, словно куль с мякиной. Макея это взорва–ло. «У него нет даже чувства человеческого достоинства!»

— Трус и ещё раз трус! — зашипел Макей. — Собственноручно пристрелю, как собаку.

— Я… у меня… температура у меня…

Сырцов приложил свою руку ко лбу Гарпуна. Лоб пылал.

— У него температура, — сухо сказал Сырцов.

— От страха.

— Возможно, но больного в бой всё же не пошлёшь.

Макей закурил, прикрывая трубку полой казакина.

— Беда, — сказал он, успокоившись.

Порешили на том, что Гарпун в бой не пойдёт, останется в засаде с группой деда Петро. Гарпун сразу оценил выгоду своего нового положения. Зная, что в засаде не угрожает почти никакая опасность, он совсем расхрабрился. Выставив ногу, он стоял перед дедом Петро, сидевшим под сосною, и развязно жестикулировал своей пухлой рукой с короткими, точно обрубленными пальцами.

— Ты знаешь, деду, мы здесь основную задачу выполняем. Немцы из Кличева побегут, а мы их здесь с тобой: пиф–паф! Хи–хи–хи! Пиф–паф! И готово! И орденок на грудь. А?

— Само собой, — гудел в бороду дед Петро, которому было приятно слышать такую речь, хотя в душе он смутно чувствовал всю фальшь слов этого человека, и всё же почему‑то охотно с ним соглашался.

На востоке еле забрезжил рассвет, но до восхода солнца было часа два, а то и больше.

— Мы их, деду… — начал было Гарпун, но в это время раздался сильный пушечный выстрел, разбивший хрустальную свежесть предутренней тишины. Гарпун смешался и в страхе вытаращил свои белые навыкате глаза.

— Пужливый ты, Пётр Петрович, — скрывая в бороде улыбку, прошептал дед Петро, и, перекрестившись для вида, сказал:

— Началось!

XXX

Снаряд левинцевой пушки с грохотом разорвался в центре города Кличева, и сразу же там вспыхнул большой пожар. Чёрный дым клубом поднимался в заревое небо — это горела нефтебаза, подожжённая Володиным.

Но всем — и партизанам, и немцам — казалось, что пожар произошёл от взрыва снаряда. Немцев это пугало, а партизан радовало.

— Смотри, прямо в цель. Ведь это нефтебаза, по дыму видно. Эх, какой чёрный.

Раздалась команда:

— Вперёд!

Партизаны успешно продвигались впврёд. Но чем ближе к городу, тем становилось труднее: противник усиливал огонь.

Федя Демченко бежал недалеко от Макея, стараясь обогнать его. Вот он, наконец, вырвался вперёд и, стреляя на ходу, громко закричал:

— Хлопцы! За Родину! За Сталина!

— Ура! — гремело вокруг него. Рядом бежали Михась Гулеев, Юрий Румянцев, Ломовцев, Догмарёв, Петрок Лантух, Володя Тихонравов, Коля Захаров, Ропатинский, Вася Закалов. Вот Даня Ломовцев на миг остановился и, взмахнув рукой, бросил бутылочную гранату. Демченко видел, как она, кувыркаясь в воздухе, летела в окопы врага. Разорвавшись с гулом, она обдала жаром наступавших партизан. Хлопцы попадали на землю: продвигаться стало невероятно трудно — пули с жутким, противным свистом проносились над головой, гулко рвались мины, осыпая людей землёй и осколками. Над Кличевом росло, полыхая, большое пламя, и чёрный дым густо висел в воздухе, застилая бледные утренние звёзды. Взвились ракеты — красные, зелёные. Они словно подтолкнули партизан.

— Ура! — закричала Даша и побежала вперёд. За ней поднялась вся цепь. Оказалось, что впереди всех теперь комиссар Сырцов. Он сбросил с себя кожаное пальто и остался в одной гимнастёрке. Немцы стреляли отчаянно, На правом фланге машисто бежал Макей. Он раза два запоздало нагибался, будто таким образом мог уклониться от пули. Позади него бежал Елозин, назначенный адъютантом вместо Миценко.

— Товарищ командир, ложитесь! — крикнул Елозин, ревностно оберегавший Макея. Макей хотел было выругать своего адъютанта, как у нево с головы сорвало фуражку и висок словно обожгло чем‑то.

— Ложись! — кричал бырцов. — Перебежками, вперёд! — отдавал он команду.

«Молодец комиссар», — подумал Макей, падая на землю. «Как же это я споткнулся?» — и Макей инстинктивно схватился за голову. К руке пристало чго‑то горячее, липкое. «Ужели ранен?» Он лежал на отталой земле, а около него уже суетилась Мария Степановна. Она ловко работала руками, накладывая Макею на голову так называемую шапку Гиппократа.

— У нас в медшколе я лучше всех умела накладывать шапку Гиппократа, — сказала она, делая последний виток бинта.

— О, тяжела ты, шапка Гиппократа, —грустно улыбнулся Макей и, поднявшись, побежал догонять далеко ушедших вперёд хлопцев.

Партизаны вступили в предместье Кличева и завязали бой на улицах. Группа каких‑то людей, предводительствуемая высоким человеком в серой русской шинели, из‑под которой временами выглядывал чёрный полицейский китель с белыми блестящими пуговицами, вела с немцами бой в самом центре города. Среди этой группы людей несколько человек были в чёрных полицейских шинелях. Они пытались ворваться в школу, откуда немцы вели губительный огонь.

— Смотрите, господа, да ведь это там наш начальник, — говорили между собой полицейские, засевшие за каменными твердынями школы.

— Макарчук?

— Он, точно. Я же говорил — он большевик!

— А вон и Володин!

— Бей в него!

Шум боя усиливался. Всё вокруг гудело, трещало, звенело. В предрассветных сумерках Макей различал и сразу узнавал своих бойцов. Его восхищало их мужество и то презрение к смерти, которое свойственно только нашему советскому человеку, знающему, за что он жертвует своею жизнью. Нет ничего более возвышенного и благородного, как смерть в бою за своё социалистическое отечество. Повязка с запекшейся кровью давила голову, но Макей словно не замечал этого. Он с восхищением следил, как, тряхнув чёрным чубом, Федя Демченко метнул в амбразуру дзота «лимонку». Она взорвалась в самой щели, сверкнув ослепительным пламенем. «Молодчина!» — не успел подумать Макей, как что‑то до боли щемящее схватило его за сердце: со всего размаху на бегу рухнул Демченко и неподвижно остался лежать распростёртым на земле, лицом к вражескому стану. Над ним наклонился Лантух, его старый друг, но скоро он выпрямился, безнадёжно махнул рукой, снял шапку и вдруг бросил её на землю, словно она была во всём виновата. По виску и небритой щеке Демченко вишнёзым соком текла кровь. С свирепым лицом Лантух побежал дальше, угрожающе размахивая гранатой и* что‑то крича. Веснушчатое лицо его было бледно. О грохотом разорвался где‑то недалеко снаряд. Кто‑то упал, призывая на помощь.