Хаос звезд - Кирстен Уайт

— Не стоит надеяться на то, что они закончат вовремя. И, кроме того, мне нужны часы, чтобы исправить всё то, что могут напортить грузчики. И разобраться со всем, что может требовать внимания в последнюю минуту! Ты помог нам выиграть это время, Рио. — Я качаю головой, ощущая неприятную боль в желудке. Всё так хорошо шло. — Оно было рассчитано на непредвиденные обстоятельства. Это время нужно мне на непредвиденные обстоятельства.

— Что ж, приветствуй свои непредвиденные обстоятельства, — Тайлер щурится. — Мы можем закрыть их чёрной изолентой или чем-то ещё?

— Они будут заметны. Если бы его замазать, и потом…

Рио качает головой.

— Он не успеет высохнуть для покраски.

— Что если мы наклеиваем изоленту и красим сверху? — спрашивает Тайлер, проходя в центр зала и запрокидывая руку за голову. — Если мы делаем чёрной краской ровную линию, то никто не увидит ленту, так ведь?

Я закусываю губу. Это не окончательное решение. Если хотя бы одна из стен сместится, то всё порвётся и повредится краска, что вызовет ещё большие проблемы. И завтра здесь наступит просто кошмар потому, что всё будет установлено, и у нас не остаётся места для маневрирования, и мы получаем ноль мест на погрешности с краской.

— Не обязательно делать это на века, — Рио кладёт руку на моё голое плечо, и я закрываю глаза от ощущения прикосновения его кожи с моей, моментально теряясь в ощущении его тепла и близости. Амон-Ра, сосредоточься, Айседора. — На сейчас этого достаточно, и если нам придётся переделывать это потом, то мы переделаем это потом.

— Мне не нравится твоё «этого достаточно».

— Из «достаточно» всегда можно сделать что-то лучшее. Позднее. Сейчас мы станем заниматься тем, чего будет достаточно, и успокоимся на этом.

Я киваю, не упуская из внимания тот факт, что его рука всё ещё на моём плече. Весь день мы работаем бок о бок, и он ни разу ни заикается о вчерашнем разговоре. Но его глаза кажутся ещё синее, и я не могу игнорировать то, что даже катастрофы кажутся с ним не такими уж непоправимыми. И когда он рядом, моё предательское тело реагирует так, как я определённо ему не разрешаю, и я не знаю, что делать с этими чувствами, или куда их засунуть, или,… а может, я хочу их, или почему я должна или почему не должна.

Это сложный день.

— Достаточно, значит достаточно. — Я набираю побольше воздуха в грудь. — Мне придётся оставаться здесь, чтобы удостовериться, что они поставят всё туда, куда нужно. Вы — двое, занимайтесь поиском ленты.

— Я! Я! Я одна хочу заниматься поиском ленты. — Тайлер прыгает на своих ногах-пружинках, её плечи двигаются в такт чему-то, что я не слышу.

Я улыбаюсь.

— Хорошо! И да — это хорошая идея. Я бы ни за что сама не догадалась. Ты — гений.

— Все мои идеи хорошие, Айседора. — Она многозначительно смотрит на руку Рио, и я хочу стряхнуть её с себя, я так растерялась. Но тогда это означает, что я и сама замечаю это, и что мне важно, что рука там, и…

Я не знаю. Не знаю, что делать и от этого я схожу с ума. Ухмыляясь, Тайлер выбегает из зала, оставляя нас одних. В зале. Одних.

— Этой ночью я думал, — говорит Рио.

Ну да, я тоже. Так много думала, что моя голова чуть не лопнула. Но я так и не пришла к заключению, и я не хочу знать, о чём он думал. Но я очень-очень хочу. Разрази меня гром, я ненавижу его.

— Оу?

— Ты же знаешь историю о Персефоне, так?

Хо-о-орошо, это не то, что я думаю, о чём он думает. Уж точно не греческая мифология не даёт мне заснуть.

— Э, угу.

— Я думал про обрамление, в смысле о том, как многое из того, что мы думаем о нашей жизни и наших личных историях зависит от того, как мы их обрамляем. От линзы, через которую смотрим на них, и того, как рассказываем про нашу жизнь. Мы мифологизируем себя. Поэтому я вспоминаю историю про Персефону, и то, насколько по-разному она воспринимается, если рассказывать её только со слов Деметры или только с точки зрения Аида. Одна и та же история, скорее всего, станет совершенно неузнаваема. Версия Деметры связана с утратой и опустошением, а версия Аида рассказывает о любви.

Я хмурюсь.

— Да, думаю, я понимаю, о чём ты. — Только мне непонятно, зачем ты мне это говоришь, ты — раздражающий своим психозом юноша.

— Здесь всё зависит от того, как смотреть. И возможно мы думаем, что мы проживаем одну историю, и когда смотрим на неё с немного другого ракурса, то можем обрамлять всё в ней по-другому: все наши воспоминания, атрибуты и переживания, и видеть, что на самом деле мы проживаем другую историю.

Я скрещиваю руки и отхожу от него.

— Ты снова читаешь мне лекции, Орион? Я правильно думаю?

Он ухмыляется, сверкая белизной зубов.

— Я не мог и мечтать о том, чтобы читать тебе лекции. Я просто думаю, что это интересная тема для размышлений.

— Мм-м, хм-м. И сколько раз тебе приходится заново формулировать этот маленький гранит мудрости, прежде чем рассказывать мне?

Он проводит рукой по своим жёстким тёмным локонам.

— А, мм-м… кто говорит, что мне приходится заново формулировать?

Я поднимаю одну бровь.

— Два. Может, три. Пять. Не больше пяти.

Звонит мой телефон и Рио сразу расслабляется.

— Мне нужно идти, пока они не начали разгружать вещи. К тому же, я так далеко забросил свою поэзию, что даже не верится.

— Да вообще не верится, — говорю я, прежде чем отвечать на звонок. Я машу Рио вслед, и моё сердце делает забавный, и не такой уж и неприятный кувырок, когда он улыбается, и потом говорю:

— Привет, мама.

Не знаю, что думать о наших с ней разговорах. Не после моих снов прошлой ночью и разговоров с Рио и Сириусом. Может быть, действительно я обрамляю всю свою жизнь не в ту рамку. Может, она совсем и не злодей. Может, я слишком упряма.

— Айседора, ты собираешься домой. С этой же секунды.

Ну, вот опять…

Я гневно машу невысокому коренастому мужчине с густыми усами, вкатывающему коробку.

— Туда! Нет, не туда. Туда! Под большую лампу. Да. И тот узкий пьедестал должен стоять строго напротив.

— Прекрати игнорировать меня, барышня!

— Я не игнорирую тебя, мама. — Я отхожу, уступая дорогу тележке, маневрирующей при выкатывании в зал другого огромного ящика. — Я, вообще-то, выполняю работу, на которую ты меня устроила.

— Нет. Сейчас же возвращаешься в дом Сириуса, он бронирует тебе билет на самолёт. Сегодня. Немедленно.

Я закатываю глаза, потом трясу головой на бедного грузчика, который решает, что раздражает меня.

— Я не приду сегодня домой. С чего ты так бесишься?

— Прошлой ночью изменились сны. Ты снова появляешься в них. Что-то происходит, что-то изменяется, раз тьма переключается и на тебя.

Я невольно содрогаюсь, вспоминая свои сны. Она права. С тех пор, как я приехала сюда, мои сны только о том, что она в опасности, не я. Что изменилось? О, в этот раз это имеет для меня значение. Я изменилась. Я не просто стою там и смотрю, как тьма поедает мою мать. Но если я признаюсь ей, что вижу те же самые сны, то она признает, что они реальные. И я не удивлюсь, если она станет обращаться в посольство. Пошлёт кого-то, чтобы похитить меня и насильно вернуть домой. Сама приедет…

Я снова содрогаюсь. Моя мать, здесь? К слову о кошмаре.

— Нет, мама, слушай. — Я пробираюсь через деревянные ящики и людей, входящих и выходящих из зала, пока не выхожу в коридор и не нахожу там тихий уголок. — Я много думала в последнее время. Много о чём. И… мне здесь лучше. Я пока не готова возвращаться домой.

— Я думала, ты говорила, что никогда не собираешься возвращаться домой, — отвечает она, и в её голосе злость и печаль одновременно.

— Знаю. И, если честно, я так и собиралась. Но сейчас… Я не знаю. Я всё ещё пытаюсь разобраться в этом, и мне нужно время. Плюс, я совершенно выматываюсь на этой выставке, и я не могу уехать, пока не закончу. Помимо этого, никто в Египте не знает, где я — только Сириус, и ты знаешь, что с ним я в безопасности. Я думаю, что буду в гораздо большей этой мистической опасности, если останусь с тобой. Так что, — я глубоко вдыхаю, — я прошу тебя. Пожалуйста.

Позволь мне остаться.

Она надолго затихает на другом конце связи. Слишком надолго.

— Я думаю — это первый раз за все годы, когда ты искренне просишь меня о чём-то. — Кажется, что она готова заплакать и вдруг до меня доходит, какими тяжелыми и для неё стали последние годы.

Это так глупо и тяжело, и меня тошнит от этого. Я ненавижу Сириуса, ненавижу Рио, и ненавижу то, что начав меняться, я осознаю, что ошибалась. Ошибаться — отстой.

— Знаю, мам.

— Хорошо. Ты можешь оставаться, чтобы открыть выставку. Но я хочу, чтобы ты вернулась, как только я рожу ребёнка. Потом, когда я перестану быть уязвимой, мы вместе сможем добраться до сути этой мистики.