Недометанный стог (рассказы и повести) - Леонид Воробьев

— Мак-сим!

Максим опять, как по команде, будто все происходило помимо его сознания и воли, повернулся и увидел одни лишь глаза Николая, смотревшие на него из-под темных, сваленных на лоб Кудрей. Пронзительные глаза, которые теперь совсем, совершенно не просили о помощи. Максим отвернул лицо от этого горящего взгляда и ждал новых слов, но их не было. Хотя он не видел сейчас головы Николая, взгляд словно притягивал его, прожигал насквозь. Максим не выдержал и снова посмотрел. Но никого не было у края полыньи. Даже вода не колыхалась.

Максиму ударило в голову. Не померещилось ли ему все это? Солнце в тот самый момент зашло насовсем, еще почернела вода в чистой полынье, но шапка — шапка! — пока отлично выделялась на льду. Максим воровато оглянулся по сторонам, раз, второй, и попятился к тропке почему-то задом, все глядя на шапку. Когда же очутился на тропке, побежал. И бежал, спотыкаясь о кочки, задыхаясь, то замерзая, то покрываясь потом, почти до самой деревни. Только перед деревней еле взял себя в руки, пошел, унимая дрожь в ногах и во всем теле, нарочито размеренным шагом.

Назад, на реку, на заречную Горку, он ни разу не взглянул. Пришел домой, сказал Дуне, что дорогой у него прихватило живот и он вернулся, не дойдя до реки. Ничего больше не говоря, сразу лег в постель, натянув на голову одеяло.

Долгие годы после с ужасом вспоминая все это, Максим уверял себя, что он струсил, побоялся провалиться, утонуть. Как-то легче становилось ему, когда он мог убедить себя, что вот он просто трус. Но хоть и отмахивался он от всего, в глубине души жило сомнение: так ли это?

Николая сумели отыскать, взломав лед ниже полыньи. Похоронили. Был на поминках и Максим. Как мог, утешал Настю.

Утешал он ее и позже. Стал на правах старого друга семьи чаще заходить, приносил гостинцы девочкам, немало помогал по хозяйству. Сидел наедине с Настасьей и говорил ей о дружбе своей с Николаем.

А потом стал говорить и о своей давней большой любви к ней самой, о которой Настасья, конечно, давно знала. О том, что не будь Николая, который когда-то оказался счастливей его, то ни за что бы он, Максим, не отступился от Настасьи и не связался с Дуней.

И не меньше, а все больше люба становилась для него Настасья. Она чувствовала это бабьей натурой, видела, что говорит он от души. Ей и самой был он совсем не противен и близок по совместной юности да как вроде бы память о Николае. Вот и вышло, что п темную, ненастную ночь, когда Максим не пошел за реку и переночевал у нее, стала она ему второй, незаконной женой.

Тут бы самое время Максиму расстаться с Дуней, оставить ей все хозяйство, уйти навсегда к Настасье, без которой стала ему жизнь не в жизнь. Максим было сразу решился на это, да вдруг остановился, как если бы что-то стало ему поперек дороги. Не мог он этого сделать, да и все.

Долго раздумывал он и решил, что не пускает его чувство вины перед Дуней. Куда же она-то денется? Человек ведь. Тогда и поставил себе Максим так: помрет он раньше Дуни — ладно, умрет раньше Дуня — он честным порядком уйдет к Настасье. Принял решение и словно обрадовался, чувство такое пришло, что не очень уже он никудышный. Успокоился, но снова какой-то червяк сосал внутри: так ли все это?

К Дуне стал относиться лучше: то ли чувствовал свою вину перед ней, а может быть, вину перед чем-то большим, непонятным.

А жить продолжал так же: частенько наведывался за реку. Нередко терпел попреки и от Дуни, и от Настасьи! Молчал, а не видеть Настасью не мог.

Прошли годы, и далеко еще не старая Дуня простудилась, заболела и умерла. Остался Максим наконец один.

Он не потворствовал ее смерти, ездил за врачом, за лекарствами, сделал все, что мог и что умел. Но она умерла.

Он поплакал. Не для людей, а от души. Честь по чести проводил Дуню в последний путь, а когда остался наедине с самим собой, вспомнил, что настало время выполнять давний зарок.

Было бы ему сразу бежать в заречную Горку, к Настасье, но он не поспешил: от людей неудобно, надо выждать срок.

Выждал положенный срок, за реку ни разу не ходил. И сейчас Максим ждет, когда встанет река, чтобы пойти в ее Горку и рассказать ей все, до конца.

Собственно говоря, пойти можно хоть сегодня, через перевоз, — погода не помеха. Но Максим почему-то ждет и ждет. И хочет, и боится этого дня.

Последнее время спалось ему плохо. Максим часто выходил на улицу по ночам, прохаживался у дома. Сыпался неслышимый и невидимый, надоедливый дождичек. Кто-нибудь пробредал мимо дома, чавкая сапогами, пронося сквозь тьму светлячок папироски, а Максим останавливался у огорода, наваливался грудью на изгородь и думал.

Наконец в одну из ночей выяснило, в другую ударил мороз. К утру земля чокала под каблуками. А еще через ночь зашуршали на реке тонкие, пока не толще картона, прозрачные ледяные поля.

Когда же мороз поприбавил силы, река затихла, а потом заговорили, что завтра-послезавтра можно торить первую тропку через реку.

Потом пошли за реку. Один смельчак, за ним второй, за ним все. Максим снова ждал чего-то, он почти не спал, плохо ел, и болела от дум голова.

Сегодня ночью, в самой ее середине, Максим вышел на крыльцо, накинув полушубок на исподнее и сунув ноги в теплые валенки.

Ночь была без единого шороха. Морозило, и воздух был свежим. Луна не показывалась, но было не так темно, возможно, из-за огромного количества звезд, ярко сиявших с неба. Максим глядел на сверкающую звездную россыпь и вдруг увидел спутник, прошедший между звездами и скрывшийся за краем земли.

Максим проводил спутник взглядом, подумал о звездах и о спутнике — какая это красота, — и неожиданно его пронзила мысль, острой болью прошла сквозь сердце, так, что его зажало в кулак: «А вот Николай никогда этой красоты больше не увидит. И не видит уже долгие годы».

Огромным усилием воли он прогнал эту мысль и стал думать, когда он все же пойдет в ее Горку.

— Завтра! — сказал он вслух, точно отрубил, и вздрогнул, испуганный громким звуком своего голоса.

«Завтра, — повторил он про себя, — Нечего тянуть, пойду завтра — и точка. Кого ты боишься?»

«Бога, может, боишься?» — словно со стороны, ехидно шепнул ему внутренний голос.

Максим только криво усмехнулся. Какой тут бог? Он и раньше в него мало верил, а теперь и совсем… Каждый вон вечер люди спутник видят, а теперь вот в полночь другой пролетел. Электричество в обеих Горках, коров давно машиной доят. Да какой там бог! Кабы он был, так Николаю бы ходить по земле, а не Максиму. И не Дуне бы помирать, а опять же ему, Максиму…

«Завтра и пойду, — снова упрямо повторил себе Максим. — Все ей расскажу. Пусть решает. Прогонит — так лучше в петлю, чем назад. Не прогонит — великая у меня радость будет. Скажу, что сделал это только ради нее. Замучила меня любовь эта, всю жизнь мою окаянную нарушила. Пусть решает. А ждать больше не могу. Сколько ждал?! Всю жизнь».

«А может, не говорить? — шептал внутренний голос. — Ведь она тебя примет и так, ведь она давно твоя. Знай молчи. И живите себе на доброе здоровье. Еще позавидуют все».

«Нет, скажу, — несогласно замотал головой Максим. — На обмане жить не буду. Пусть лучше прогонит. Раз уж у меня любовь такая, такой и от нее хочу. Раз любовь такая, пусть и правда вся тут, налицо…»

Назавтра Максим не пошел, а пошел послезавтра под вечер.

Он вынул из сундука лучшие брюки, надел новую рубашку, хороший пиджак. Вообще оделся в самое лучшее. Но нерадостными были сборы, и сильно щемило сердце.

Вышел, запер дом, постоял немного, пошел по замерзшей, но не запорошенной снегом дороге. Отойдя от дома, Максим оглянулся. Дом стоял себе, как большой зверь, и как бы подсмеивался над Максимом одними глазами. То светило в окна заходящее солнце.

Небо было чистое, лишь на востоке выглядывал край облака, но день кончался безмятежным и ясным.

Максим гулко шагал, рассеянно глядел то на четко вырисованные в прозрачном воздухе дома заречной Горки, то на уходящие к горизонту столбы и провода, обметанные инеем, то на еловые перелески и ни о чем не думал.

Сначала он шагал широко, но как подошел к спуску на реку, приостановился.

Все было так же, как и многие годы назад, как, наверное, было и до него, Максима, как и тогда. Тот же спуск, та же тропка по льду, помеченная еловыми ветками, та же полынья, на которую Максим старался не смотреть.

Максим спустился на реку, пошел по льду, еще пошел и… остановился, как будто кто-то большой, как тогда, встал на его пути, загородил дорогу. Остановился и абсолютно все понял.

Он понял, что давно знает, но только не признается себе, что не пойдет туда, к ней. Ни за что не пойдет. И вовсе не потому, что она не простит ему это. Она, может быть, и простит по женской слабости, из-за давней связи с ним, по давности лет. Но что-то, что выше его, не даст ему жить с ней. А если и будет у них жизнь, то не лучше, чем с Дуней, а хуже.