Недометанный стог (рассказы и повести) - Леонид Воробьев

— Овес, — твердо сказала Соколиха, — да травку какую-то. Откуда-то прием такой привез: стены штукатурить. Мешает, понимаешь, простую глину с песком да еще чего-то. А туда много семян намешивает. После, значит, на стены мажет. Тут у него не то озимь, не то яровина всходить начинает. Растет. А глина сохнет. И поле твое высохло. Ага. Он его кирпичом затрет, штукатурка готова. Валяй бели. Крепкая штукатурка: ни трещин, ни отваливается. Не отобьешь. А почему? Потому как корни-то там остались, переплелись и все держат. Так вот и сеет он по стенам-то.

У меня сразу исчезла лень, и захотелось посмотреть на такой «вертикальный посев». Я начал просить Соколиху сводить и показать.

— Да заперто сейчас там, — сказала она. — А ты, милок, вечером приходи: праздник у него будет, все и увидишь. И бражки поднесем, — с улыбкой подмигнула она враз обоими глазами.

— Неудобно как-то, — возразил я.

— Раз я зову, так я там всем обскажу, значит, удобно, — как отрезала Соколиха.

…Вечер наступил тихий, чуть облачка высунулись из-за горизонта, и тени от изб легли наискосок поперек улицы. Когда я подошел к дому, что указала мне Соколиха, я увидел высокого мужчину, очень на нее похожего. Перед ним стоял весь перемазанный то ли в саже, то ли в мазуте подросток лет пятнадцати, держа в руке какую-то железяку, а мужчина поучал его:

— Ты нагрей, значит, до малины, но не до желтого. А потом сразу суй в масло. Понял?

«Третий», — догадался я.

Подросток ушел, «по льну» у меня все было сделано, мы сели и стали разговаривать.

Вскоре пришли оба старших сына Соколихи, высокие, цыгановатые, действительно красивые, с женами и ребятишками. Ребятишки подняли возню, а тут появилась и сама Соколиха, и все пошли в дом.

Зажгли свет, и я чуть не ахнул. Две стены были побелены, а вместо других двух были настоящие, только вертикальные, травянистые лужайки. Кое-где они начинали уже желтеть.

Посадили меня возле прохладной и чуть влажной изумрудной стены. Стали чокаться, выпивать, громко разговаривать. А я сидел, посматривал в сторону поблескивающей молодыми зубами Соколихи и видел, что нити руководства всей компанией незримо и совершенно без всякого принуждения с ее стороны все-таки сходятся к ней.

«Есть же в нашей стороне такие женщины», — думалось мне. А чего тут удивительного? Испокон веков была здесь женщина домоправительницей и хозяйкой.

Наши мужики шли в извоз, ка барки. От посада Парфеньева шагали в Питер плотники. А плотники из села Матвеева, что возле Парфеньева, славились так, что им были поручены самые ответственные плотничьи работы на строительстве дворцов в Пушкине и Павловске.

А от Макарьева по всей Руси разбредались жгоны, иначе шестеперы, валяльщики, катали. Особая «нация» со своим языком, которого не понять ни одному лингвисту в мире.

И так уж повелось, что мужик в деревне не жил. А если кто и оставался, больной, неприспособленный либо слишком сообразительный, так частенько убегал от одиночества в монастырь. Есть и в Чухломе, и в Макарьеве большие мужские монастыри. А женские по северной стороне что-то не больно слышно.

Вот и волокла всю работу в деревне баба, дожидаясь мужика, как редкого гостя, то с отхода, то с войны. И частенько не дожидалась. Кому же быть хозяйкой за будничным и праздничным столом, как не ей?!

Немало уже был о выпито, но раздумался я и за этими раздумьями, незаметно для самого себя, потянулся к стопке. А может, мне захотелось тост провозгласить за женщин? Только оказалось, что к стопке потянулся не один я, а и Веня. И тогда Соколиха прикрикнула:

— Заладили одно — пить да пить. Пообождите! Спели бы что-нибудь. Принеси-ка, Сашок, гармонь.

Венина рука отдернулась от стопки. Невольно отдернулась и моя. Поглядели мы с Соколихой друг на друга и рассмеялись.

Появилась гармонь. Оживились задремавшие было ребятишки. Не больно стройно, да дружно запели. И еще долго вздыхала гармонь в доме со сказочными, травянистыми стенами, и звуки простых песен разносились но всему Марсу.

Не родись красивой

В каждой правде, по крайней мере, три правды.

Светлана любила ездить, любила дорогу, наверное, потому, что часто ездить не приходилось.

Вот и сейчас в своем купе она наслаждалась быстрым движением, и чуть заметным покачиванием, и зеленым маем за окнами, и темным чаем в тонком стакане на столике.

У них с Колей нынче был удачный год: хорошо поработалось, Сережка ни разу не болел, оба получили премии, а вот отпуска не совпали.

Коля сказал:

— В дом отдыха я тебя одну не отпущу. Там полно всяких хахалей. Знаю я тебя.

Он говорил, а глаза у него смеялись. Она знала, что он гордится ею, любит ее и абсолютно верит. И ответила в тон ему:

— Завтра же путевку возьму. А за хахалями и здесь дело не встанет. Понадобятся — везде найдем.

Она долго раздумывала, куда поехать. Сережка гостил у бабушки, и ехать куда-нибудь она решила обязательно. Не сидеть же весь отпуск дома. Но в дом отдыха не хотелось. Хотелось поехать просто так, без определенной цели, чтобы подольше длилась дорога, чтобы ничто в пути не стесняло, чтобы можно было бродить и смотреть без экскурсовода, без домоотдыховского распорядка. Побыть себе вольной птицей, бродячим отпускником. И стать на время совсем-совсем девчонкой, глядящей на все изумленно и радостно.

И она решила:

— Поеду к Марине. Живет Маришка не близко: по дороге насмотрюсь всего вдоволь. Да и не виделись мы с ней после того, как школу кончили. А пишем-то… Последний раз телеграммами на Новый год обменялись.

Коля протестовал:

— Выдумала. Отдыхать в чужую семью. Чего тебе там? Поезжай лучше на курорт. Я же пошутил. Или в Горький к дяде Шуре. Да куда хочешь. Возьми туристскую, поброди с рюкзаком.

Но Светлана стояла на своем:

— В какую такую семью? Детей у них нет, оба на работе целый день. Пока туда еду, пока обратно. Да там с недельку. А они сейчас дома: еще той осенью Марина писала, что отпуск у них придется на лето. И повидаться мне с ней очень хочется. Знаешь, какая она была? И как мы с ней дружили?

Светлана подумала и добавила:

— Нагряну-ка я к ним неожиданно. Телеграфировать не буду. Экспромтом! Принимай, Маринка!

И, счастливая, засмеялась.

И Коля засмеялся, любуясь своей золотоволосой, невысокой, полной, но стройной женой.

А подругами Светлана и Марина в свое время на самом деле были неразлучными. Светлана была красива и знала это. Но Марина была какая-то… исключительная, что ли. Первая ученица класса, умная, серьезная в меру, смешливая в меру, всегда собранная и волевая. И красивая. Подруги, пожалуй, даже не завидовали ей, как-то уж очень она из всех выделялась. У нее при абсолютно льняных волосах были большие темно-карие глаза. Студент сельскохозяйственного института Савин, одно время ухаживающий за Светланой, сказал однажды:

— У лошадей есть такая масть необычная. Изабелловая. Белой с голубыми глазами должна быть лошадь. Исключительно редкая масть. Ты, Маринка, не обижайся на лошадиное сравнение, но ты какая-то редкая. Изабелловая, что ли.

На что Марина ответила:

— А ты, Савин, совсем серый. И без единого яблока.

Светлана сейчас, вспомнила все это, а поезд вытянулся из полосы дождя, и деревни сверкали под закатным солнцем новыми домами, и крышами, и стеклами на фоне нежной зелени. И уже вставали вдали розовато-белые храмы Ростова Великого. И не спешил кончаться длинный майский день.

Пришел лейтенант, начал ухаживать за ней. Она любила, когда за ней ухаживали мужчины, но вела себя так, что невидимая грань, отделяющая дозволенное от слишком большой фамильярности, никогда не переступалась. И мужчины не решались говорить при ней пошлости, интуитивно чувствуя, что свободное и независимое ее поведение ни в коей мере не говорит об ее ветрености и легкомыслии, а является естественным выражением веселой и общительной, но сдержанной и целомудренной натуры.

Лейтенант начал:

— Хотите свежий? Делали в квартире у лисы ремонт медведь и заяц…

Она слушала анекдоты и рассказывала сама. На одной из станций в купе подсели еще две девушки. Смеялись. Распили портвейн. Коллективно поужинали: каждый внес свою лепту. И поздно улеглись спать.

Ночь прошла быстро. А ранним утром открылась Волга. И вслед за широкими полями и лугами пошли все леса да леса. Леса были большими и серьезными, но дышалось при открытых окнах очень легко, а по коридору вдоль дверей купе разгуливал душистый, хотя и сыроватый ветерок. Всем купе ходили в вагон-ресторан, сражались в карты, опять рассказывали анекдоты. И успокоились за полночь.

За Светланой теперь ухаживал не только «свой» лейтенант, но и его товарищи. И когда показались первые обрывы над уральскими реками, когда поезд стал то и дело изгибаться ужом, когда слева насыпь катилась далеко вниз, а справа вставали стены из обнажившегося желтоватого плитняка, кое-где чуть прикрытого растительностью, когда набегала недолгая темнота туннелей, Светланин чемодан в тамбур выносили уже вчетвером. «Свой» лейтенант спрыгнул первым на платформу вокзала. Другие помогали Светлане сойти, подавали чемодан, сыпали шутливыми пожеланиями. И она чувствовала себя счастливой, очень молодой, махала вслед убегавшим вагонам, а из вагонов махали ей.