Недометанный стог (рассказы и повести) - Леонид Воробьев

К вечеру совсем стало душно. Наползли тучи. А когда легли спать, увиделось в окошко, как зеленой полосой просверкнула молния.

И началась гроза. Гремело, грохотало, рычало. Ветвились молнии. Чанов встал и вышел на крыльцо. Дождь шел прямой, отвесный, горошистый. Но на крыльце было сухо, сюда не доставало. Молнии освещали то Ляндому, то притихший лес. Целые потоки обрушивались с неба. И Чанов, росший в деревне до двадцати лет, понимающе улыбался, соображая, какая это польза деревьям, травам, посевам, зная, что этот дождь сплошная благодать для земледельца.

И всю ночь старик метался, мучился, совсем не спал, выкрикивая что-то. Всю ночь Нюрка возилась с ним усердно и терпеливо, ни разу не повысив голос, не пожаловавшись, как обычно это делают бабы, на судьбу.

Чанов несколько раз порывался подойти, но каждый раз улавливал предостерегающий жест Ионы. И решил не вмешиваться, раз не велят. К утру гроза прошла, и старик успокоился.

После молчаливого завтрака Чанов вышел на крыльцо и замер. Все сверкало и лучилось свежестью и чистотой кругом. Ляндома вспучилась и несла мутные воды. Ожил лес и весь зазвенел птичьими голосами. Распрямлялась прибитая дождем трава. Было прохладно, душисто и радостно. Взволнованней билось сердце. А солнце уже начало обогревать. И повсюду от кустов и трав поднимался парок.

Вышел Иона. Помолчал. Закурил и, глядя в сторону, сказал:

— Вы уж очень извините. Того… Уезжать вам надо.

— Почему?! — Чанов ошеломленно уставился на него.

— Да того… — Иона покряхтел. — Не переносит он вас. Незалюбил что-то. Вы мужик видный. Ну, он, видимо, и переживает. Нюрка извелась прямо вся, сами видите. Ну никак у нас вам быть невозможно. Вы уж простите, пожалуйста.

— А чего же она сама не скажет? — напрямую и грубовато спросил Чанов.

— Где же она скажет! — проговорил Иона. — Она все на себе переживет, все перетерпит. И грустновато добавил: — Такой уж человек. А его она сильно любит и за него страдает.

— Это старика-то? — с явной усмешкой, чуть ли не с издевкой и вызовом спросил Чанов.

— Да какой он старик! — почти выкрикнул Иона. — Заладили все — старик, старик… И на лесопункте… Мы, конечно, не говорим никому, а ведь он помоложе нас с тобой годов на целых пять. Нюркин ровесник он. Инцидент был на границе, так его и устряпали. А все — старик, старик…

Через час Чанов собрался и отправился в обратный путь. Он попытался предложить хоть какую-нибудь плату, но Нюрка решительно отказалась и в первый раз за все время пребывания Чанова здесь, скупо улыбнувшись, сказала:

— Рыбой покормили. Спасибо.

Иона проводил Чанова до леса, еще раз сконфуженно извинился. Покурили на прощанье, и Иона пошел к дому.

Чанов зашел за куст и обернулся. Так жаль было уходить, так ладно начался отпуск, но ничего не поделаешь, было надо. Солнце поднялось уже достаточно высоко, все просыхало на глазах.

Леса, чистые и умытые, стояли вниз по Ляндоме, как на параде. Бойкая Юрманга, впадавшая в Ляндому, уже светлела, а река по-прежнему была мутной. Золотились штабеля. Широко и привольно смотрелось вокруг. Птицы так и заливались. И даже дом выглядел каким-то праздничным.

— Эх, и местечко! — вздохнул Чанов.

Все трое обитателей дома находились на улице. Инвалид сидел на лавочке, глядя в землю. Нюрка стояла возле него. Поодаль стоял Иона и смотрел в сторону, куда ушел постоялец.

Чанов поглядел, поглядел, махнул рукой и вступил в лес. Здесь было прохладно и приятно, лес оживал сотнями звуков, легкий ветерок доносил запахи грибной прели и прогревающегося мокрого дерева.

Идти было легко. День выдался чудесный. Но Чанов с неспокойным сердцем покидал тихий уголок, где тихо жили трое.

Замерзнет река…

Прошло уже два месяца с того дня, как похоронили Дуню. И теперь Максим ждет, когда замерзнет река, чтобы пойти в заречную Горку.

Река течет в невысоких берегах, а поодаль от реки, с обеих ее сторон, есть возвышенности. Стоит на них, на каждом берегу, по деревне. С правой стороны — Горка и с левой — Горка. И для жителей каждой деревни другая Горка — заречная.

Вот и пойдет Максим, когда замерзнет река, в заречную Горку, чтобы увидеть Настасью и рассказать ей все, до конца.

А сейчас погода стоит слякотная, дороги развезло, дождит, река бежит мутная, нехорошая, ветер крутит со всех сторон, и дрожат на березе у окна Максимова дома последние, упрямые листья на самой верхушке.

В колхозе да и дома полно последних предзимних работ. Максим работаете утра до ночи, спит мало и ждет момента.

Настасью он любит давно, с ранней юности. Но так было нужно судьбе, чтобы прожил он почти всю жизнь с Дуней.

Когда он был мальчишкой, то был у него неразлучный друг Колька. Вместе работали в колхозе, рыбачили, проказничали, лазали по огородам, бывали биты и пороты. Вместе подросли и влюбились в красавицу Настю из заречной Горки.

А она выбрала Кольку. Максим всегда немного завидовал своему дружку, более находчивому, смелому, изобретательному, удачливому. И более симпатичному. А тут позавидовал сильно. Но ничего не поделаешь, стерпел.

На свадьбе у Николая он гулял, друг к другу они захаживали, выпивали иногда вместе. Однако появился в их отношениях вроде бы небольшой холодок. Нет уж, не такими они стали друзьями. Возможно, и Николай понимал, что горюет Максим по Настасье, возможно, и времени столько не было, чтобы чаще встречаться друг с другом. Тем более что вскоре переехал Николай в заречную Горку.

Максим затем повстречал Дуню. Показалась она ему вначале чем-то похожей на Настю, а когда ухаживал, так была чуть ли не лучше. Максим взял и женился. Справили свадьбу. Гуляли широко. На второй день, когда сидели за столом, опохмелялись, Максим случайно бросил взгляд на Настю, что сидела рядом с Николаем, разрумянившаяся, кареглазая, темноволосая, и вдруг у него сердце кровью облилось. Понял он, что никогда ему так не полюбить Дуню.

Начали жить. Жили справно, да не больно складно. Максим попивал, пьяный обижал Дуню. Раз шибко поколотил. Ко всему и детей у них не народилось. А у Николая росли, как на дрожжах, две девочки-двойняшки, все в мать.

Так и шла жизнь своим чередом, в заботах да в хлопотах, в редких праздниках, так бы и прошла она до конца. Да произошел вот какой случай.

Поздней осенью, когда только что встала река, Максим пошел в заречную Горку. Снега еще не напало, дорога была одни мерзлые кочки да рытвины. Максим шел, спотыкался и глядел на пустые поля и на небо в мелких тучах, багрово подсвеченных солнцем, уже присевшим на край земли.

Было холодно, но Максим, тепло, одетый, не мерз. Было очень тихо. Только ухало на реке — садился на убывавшую воду лед.

Летом из Горки в Горку ходили через перевоз, немного стороной. Зимой — прямиком. Тропка через реку шла не совсем прямо, а чуть дугой, так как пониже по течению была всегда полынья, которая замерзала уже в самые большие морозы.

Максим спускался с берега на едва припорошенный снежком лед, на тропочку, отмеченную редко поставленными вдоль нее еловыми лапками, как вдруг увидел ясно различимую на льду шапку. Она валялась в стороне от тропки, неподалеку от полыньи. В следующее мгновение Максим охватил взглядом всю полынью, с едва трепещущей темной водой, и увидел у ее ближнего к тропке края голову человека. Одну голову с растрепанными черными кудрями да кистями рук, вцепившимися в кромку льда. Видно, человек долго пытался выброситься на лед, но либо край обламывался, либо струей относило. И человек устал бороться, а сейчас последними усилиями держал голову над водой, не отпускаясь от ледяной кромки.

Максим побежал по тропке в сторону полыньи, соображая на ходу, что лед у полыньи тонок и, пожалуй, проломится, если попытаться подать руку. Тут же с радостью заметил почти двухметровый на глаз обломок жерди, валявшийся неподалеку от опасного места. И когда очутился совсем рядом, узнал голову. Это был Николай.

Николай тоже узнал его. Как он забрел в сторону при хорошем еще предвечернем свете — неведомо. Видно, был выпивши, поскользнулся, уронил шапку, упал, поехал и ухнул в полынью. Но, наверное, долго он мучился и кричал тут, потому что вместо призыва, вместо крика лишь дикий хрип вырвался у него из груди:

— Максим! Друг! Спа-а-си-и!

Максим решительно направился к жерди и вдруг остановился. Что остановило его тогда, какой вихрь мыслей промелькнул в его голове — ничего, ничего он не помнит. Все произошло в секунды, в мгновения. Но он остановился. А Николай продолжал надсадно хрипеть:

— Макси-им! Дру-у-у-у-г!

И тогда Максим неожиданно повернулся к полынье спиной, повернулся четко, словно кто-то огромный взял его за плечи и разом повернул, как мальчишку. В то же мгновение он услышал за спиной единственное слово, произнесенное Николаем совершенно нормальным, обычным, без всякой хрипотцы, голосом, но с резко повелительными нотками в тоне;