Кондотьер - Макс Мах

На этот раз она проснулась сама. Выспалась. Отдохнула. И открыла глаза с улыбкой на губах, чего не случалось с ней едва ли не с дней детства. Раннего детства, если уж на то пошло.

За окнами было серо, пасмурно. По стеклам медленно скользили капли дождя, но ветер утих, и, хотя море бушевало по-прежнему, сосновый бор, окружавший дом с трех сторон, молчал. Натали потянулась, села на постели, прислушалась к себе. Ей было хорошо. Вот в чем штука. И не только физически, что не странно, учитывая бурный предрассветный секс, но и на душе. На душе было покойно и даже как будто весело. Еще не солнечно, если быть точным в определениях, но, словно бы, в предчувствии счастья, а такого у Натали не случалось прежде никогда.

«Унылая немецкая фройляйн… немочь бледная… Глиста чухонская…» — без гнева и раздражения, а с неожиданно возникшим чувством превосходства вспомнила она.

Бледной немочью ее дразнили подружки в гимназии. Еще называли глистой и миногой, грубо намекая на рост, цвет кожи и сложение. Иногда, что, вообще-то, странно для гимназии Вагнера, припоминали происхождение, то отсылая Натали в Чухонь, то в Пруссию. Между тем, она была чистокровной шведкой, ну или почти шведкой. В Российскую империю ее предки перебрались сравнительно недавно, в эпоху русско-французских войн, но вот в Швецию барон Карл Магнус Цеге фон Мантейфель действительно переселился из Германии. Вернее, из Баварского королевства, все еще бывшего в то время — в начале пятнадцатого века — герцогством. Баварские традиции, судя по немногим оставшимся ей на память вещам, фотографиям и собранным по крупицам свидетельствам очевидцев, сохранялись в семье Натали, как минимум, до времен ее отца с матерью. Много позже, когда ею уже не помыкали дома, не унижали в гимназии, и не напоминали — как бы ненароком, но всегда и всюду с вполне очевидным выражением глаз, — что она «бедная сиротка», Натали специально занялась изучением баварского диалекта общенемецкого языка, культурой и обычаями этой далекой солнечной земли, и даже научилась готовить некоторые блюда из невероятно богатой и разнообразной баварской кухни, в чем-то очень немецкой, а в чем-то не уступающей итальянской и французской. Впрочем, и по-шведски она говорила без акцента, но это уже совсем другая история. По-шведски говорили в доме, где она выросла.

Отмахнувшись от этих воспоминаний — неуместных в нынешних обстоятельствах, да и не актуальных уже, если честно, — Натали встала с кровати и принялась за утренний туалет. Глоток коньяка, горячий душ и еще один глоток Бисквита, первая утренняя папироса, запах, вкус… Натали вышла из ванной комнаты, завернутая в огромное мохнатое полотенце, обмотав голову наподобие тюрбана другим, меньшим, и остановилась посередине спальни.

«Вот черт! А во что же я оденусь?!» — но испуг оказался совершенно излишним. Кто-то позаботился забрать ее вещи из квартиры на Васильевском острове и доставить сюда.

«Превосходная логистика! — отметила Натали, одеваясь. — Просто безупречная».

Между чулками и бюстгальтером она отпила еще немного коньяка, и еще чуть-чуть — между жакетом и полусапожками. Так что в гостиную она вышла, имея сносное, то есть, почти хорошее настроение и желание съесть все, что найдется в доме.

— Доброе утро, фройляйн! — поздоровался с ней по-немецки стройный молодой человек с лицом кинолюбовника. Парня этого Натали в окружении Генриха еще не видела, но подозревала, что не знакома с абсолютным большинством его людей. — Завтрак?

— Вы?…

— На данный момент слуга за все! — улыбнулся мужчина. — Меня зовут Франц и я вестовой господина полковника. Итак? Вы голодны? Плотный завтрак с мясными блюдами, лёгкий? Кофе, чай? Увы, мадемуазель, но я все еще не знаком с вашими предпочтениями.

— Все, что вы сможете предложить и еще немного! — улыбнулась Натали.

— Овсянку? — осторожно предположил Франц.

— Великолепно!

— Яйца всмятку?

— Три, но лучше вкрутую.

— Тосты?…

— Белые… — мечтательно произнесла Натали.

— Варенье…

— Разумеется! А какое кстати?

— Из таких вот круглых ягод, — неуверенно показал Франц. — Они похожи на маленькие арбузы.

— Это крыжовник. Как кстати! Я очень люблю крыжовенное варенье! А масло у вас есть?

— Обижаете, фройляйн! И масло, и сыр, и молоко.

— Тогда, тащите все, если вам не трудно, и большую чашку чая, пожалуйста! А где, к слову, полковник?

— Он в кабинете, разбирает почту. Завтрак я подам в столовую через четверть часа.

— Спасибо! А… Я могу пройти к полковнику?

— Разумеется, мадемуазель! Отчего же не пройти? Господин полковник никаких распоряжений по этому поводу не оставил.

— Тогда, я зайду? — она вдруг почувствовала неуверенность.

— Все, что будет угодно, мадемуазель!

«Ну, и черт с ним!» — она подошла к двери в кабинет и, помедлив самую малость, взялась за бронзовую ручку.

— Доброе утро! — сказала она, входя.

— Полагаешь, доброе? — Генрих сидел за письменным столом и читал какие-то бумаги, подозрительно напоминающие страницы уголовного дела. Слева и справа от него располагались на столе стопки старых картонных папок, на полу около стола стояли открытые картонные коробки с архивными знаками и надписями на стенках.

— Впрочем, извини! — повернулся он к ней. — Доброе утро! Выспалась? Позавтракала?

— Что это? — кивнула она на коробки и папки.

— Куча дерьма, — самым серьезным тоном ответил Генрих. — Читаю, и скулы сводит от омерзения, и все время хочется вымыть руки.

— А если не читать?

— Нельзя! — покачал он головой. — Должен прочесть. Обязан знать. Особенно теперь, в нынешних наших обстоятельствах.

— Наших?

— Все еще собираешься удрать?

— Не знаю…

— Значит все-таки «наших».

— Возможно… Это твое дело?

— Мое, — достал папиросу, закурил. — Ты не представляешь, Тата, сколько лет я хотел его увидеть! Перелистать эти страницы, прочесть то, что там написано! И вот, представь, получаю в подарок. Жест доброй воли, так сказать, или рука, протянутая навстречу. Как думаешь, пожать мне ее, или пусть на хер идет?

— Ты принял подарок.

— Да, пожалуй, — кивнул он, выпуская дым. — Погорячился. Это со мной случается иногда, но не есть гуд. Ладно, давай так. Что и как теперь произойдет, я не знаю. По моим предположениям, ничего плохого случиться не должно. Однако, возможно, придется снова сниматься с места. Так что, ты иди, отдыхай пока, а я должен все это дерьмо разгрести… Лады?

— Лады! — почти с облегчением ответила Натали и пошла завтракать. На самом деле, день начинался совсем неплохо. Возможно, даже хорошо.

«Да, не стоило мне, наверное, это читать», — Генрих устал, ломило виски, и в глаза, словно, песка насыпали. Сидел за столом уже восьмой час кряду, листал пожелтевшие от времени страницы, читал выцветшие строки. Машинопись под третью копирку, записи карандашом и чернилами. Кое-кто писал разборчиво, даже каллиграфически. Другие — отвратительно. Глаза сломаешь разбирать их каракули. Но взялся за гуж…

«Стоило, не стоило! Какая теперь разница! Прочел уже!»

Он встал из-за стола, потянулся, пошевелил затекшими плечами.

«Но каковы мерзавцы?! Господи прости, и эти люди…»

Взглянул на стакан, перевел взгляд на бутылку.

«Пол-литра, и ни в одном глазу!»

Но тут как раз все просто. Гнев и ненависть пережигают алкоголь со страшной силой. Чтобы напиться в таком состоянии, надо выпить куда больше, чем пол-литра коньяка. А он ведь худо-бедно перекусывал в течение дня, пил сколько-то раз кофе, и чай, кажется, пил тоже. Всех этих подробностей он не помнил, но кроме кофейных чашек на столе скопилось и несколько пустых стаканов в подстаканниках.

«И что теперь со всем этим делать?»

Ответов оказалось больше двух, а значит, вопрос не имел ответа. В жизни ведь всяко бывает. Бывает и так.

«Ладно, ладно… Делай, что должно… И все прочее в том же духе!» — Генрих прошел к окну, взял с подоконника портфель черной кожи и перенес его на стол. Портфель был тяжелый и не мудрено — под матовой потертой кожей скрывалась сталь переносного сейфа. Цифровой замок, несгораемый продолговатый ящик, чем-то похожий на банковскую ячейку. Генрих, не торопясь, переложил в портфель те документы, которые полагал необходимым сохранить — офицерские патенты, диплом Академии, наградные листы, несколько писем личного характера, — добавил ордена, погоны и нагрудные знаки, и закрыл крышку. Щелкнул замок.

«Ну, вот, собственно, и все!» — оставив портфель на столе, он взял первую стопку папок и отнес к разожженному камину.

— Как не было! — Бумаги полетели в огонь, а он пошел обратно, за второй партией.

Генрих вышел из кабинета ближе к вечеру. Посмотрел хмуро на включенный телевизор, вздохнул, словно бы в ответ на какую-то не высказанную вслух мысль.