В гостях у турок. Под южными небесами - Николай Александрович Лейкин

поднимая ее кверху. Голос певицы был окончательно разбит, и пела она, то и дело фальшивя, но, когда кончила, и ей зааплодировали.

– Это в благодарность за то, что кончила терзать уши слушателей, – язвительно заметила Глафира Семеновна.

– Да, певичка из такого сорта, что у нас в Нижнем на ярмарке прогнали бы с эстрады, – отвечал Николай Иванович.

Третьим нумером пела вторая дама в черном платье. Эта пела тоже по-немецки, почти мужским басом, исполняя что-то канканистое, шевелила юбками и показывала голубые чулки. Ее также встретили и проводили жиденькими хлопками.

Но вот на эстраде появилась блондинка в белом платье, бойко подбежала она к пианино, ухарски уперла руки в боки, и весь зал зааплодировал, застучал по столу кружками, стаканами, затопал ногами.

– Mes amours![81] – провозгласила она и запела французскую шансонетку, подергивая юбкой, и когда кончила куплеты, то так вскинула ногу, что показала публике не только тельные чулки, но и розовые подвязки.

Восторг публики был неописанный. Среди аплодисментов зазвенели рюмки и стаканы, застучали ножи и тарелки. Захлопал и Николай Иванович, но Глафира Семеновна дернула его за рукав и сказала:

– Да ты никак с ума сошел! При жене и вдруг аплодируешь какой-то…

– Матушка, да ведь мы в кафешантане. Зачем же ты тогда сюда просилась?

– Все равно при жене ты не должен хлопать бесстыднице.

– Душечка, она живой человек после этих немок.

– Молчи, пожалуйста.

У супругов начался спор. А блондинка уж подходила к Николаю Ивановичу и протягивала ему развернутый веер, на котором лежал серебряный лев, и говорила:

– Ayez la bontè de donner quelque chose, monsieur…[82]

Николай Иванович смешался.

– Глаша! Надо дать сколько-нибудь, – сказал он наконец.

– Не смей!

– Однако ведь мы слушали же. Я дам… Хоть во имя франко-русских симпатий дам. Ведь это француженка.

Николай Иванович полез в кошелек, вынул два лева и положил на веер.

– Тогда собирайтесь домой в гостиницу. Не хочу я больше здесь оставаться, – проговорила Глафира Семеновна и поднялась из-за стола, надув губы.

– Постой… Дай хоть за вино и апельсины рассчитаться. Чего ты взбеленилась-то? – спрашивал Николай Иванович супругу.

– Не могу я видеть, когда ты делаешь женщинам плотоядные глаза.

– Я сделал плотоядные глаза? Вот уж и не думал и не воображал. Кельнер! получите! – поманил он слугу и стал рассчитываться, а к столу их подходили уж и немки в черных платьях и протягивали ему свои черные веера.

Он им положил по леву.

– Скоро вы рассчитаетесь? – торопила его Глафира Семеновна. – Я устала и спать хочу…

– Сейчас, сейчас…

– Могу только удивляться, что каждая старая крашеная выдра может вас заинтересовать…

– Да ведь сама же ты…

– Вы кончили? А то я ухожу одна.

И Глафира Семеновна направилась к выходу.

Николай Иванович сунул кельнеру несколько мелочи и побежал за женой.

Когда они уходили из зала, на трапеции раскачивался гимнаст – мальчик-подросток в трико, а косматый пианист наигрывал какой-то марш.

XXXI

От кафешантана до гостиницы, где остановились супруги Ивановы, было минут пять ходьбы, но все эти пять минут прошли у них в переругивании друг с другом. Глафира Семеновна упрекала мужа за плотоядные глаза, которыми он будто бы смотрел на певиц, упрекала за те левы, которые он положил на веера, а муж уверял, что и в кафешантан-то он пошел по настоянию жены, которая не захотела сидеть вечер в гостинице и непременно жаждала хоть каких-нибудь зрелищ.

– И вздумала к кому приревновать! К старым ведьмам. Будто бы уж я не видал хороших баб на своем веку, – сказал он.

– А где ты видел хороших баб? Где? Ну-ка, скажи мне, – с яростью накинулась супруга на Николая Ивановича. – Где и когда у тебя были эти бабы?

– Да нигде. Я это так, к слову… Мало ли мы с тобой по каким увеселительным местам ездили! Пол-Европы объездили и везде поющих и пляшущих баб видели. Да вот хоть бы взять «Мулен руж» в Париже.

– Нет-нет, ты не виляй. От меня не увильнешь. Я не дура какая-нибудь. Ты не про Париж мне намекнул, а, очевидно, про Петербург.

Николай Иванович стиснул зубы от досады на беспричинный гнев супруги и после некоторой паузы спросил:

– Послушай… У тебя не мигрень ли начинается? Не нервы ли расходились? Так я так уж и буду держать себя. Наберу в рот воды и буду молчать, потому при мигрени тебя в ступе не утолчешь.

– Бесстыдник! Еще смеешь хвастаться перед женой, что у тебя в Петербурге были какие-то особенные бабы! – сказала Глафира Семеновна и умолкла.

Они подошли к подъезду гостиницы. Швейцар распахнул им дверь и с улыбкой приветствовал их:

– Добр вечер, экселенц! Добр вечер, мадам экселенц!

Он дал звонок наверх. С лестницы навстречу супругам бежал коридорный и тоже приветствовал их:

– Заповядайте, экселенц![83] Заповядайте, мадам. Русски самовар? – спросил он их.

– Да пожалуй… давай самовар. От скуки чайку напиться не мешает, – сказал Николай Иванович, взглянув на часы.

Часы показывали всего одиннадцать.

Коридорный отворил супругам их помещение, зажег лампу и подал визитную карточку.

– Опять корреспондент! – воскликнул Николай Иванович. – А ну их к лешему! Надоели хуже горькой редьки.

– А кто виноват? – опять вскинулась на него жена. – Сам виноват. Не величайся превосходительством, не разыгрывай из себя генерала.

Николай Иванович надел пенсне на нос, прочел надпись на карточке и сказал:

– Нет, это не корреспондент, а прокурор.

– Как прокурор? – испуганно спросила Глафира Семеновна.

– Да так… Прокурор Стефан Мефодьевич Авичаров. Прокурор…

Глафира Семеновна язвительно взглянула на мужа и кивнула ему:

– Поздравляю! Доплясался.

– То есть как это доплясался? – спросил тот и вдруг, сообразив что-то, даже изменился в лице.

По спине его забегали холодные мурашки.

– Когда приходил этот прокурор? – спросила Глафира Семеновна коридорного.

Тот объяснил, что прокурор не приходил, а что прокурор этот приехал из Пловдива, остановился в здешней «гостильнице и молит да видя экселенц»[84].

– То есть здесь, в гостинице, этот прокурор живет? – переспросил Николай Иванович, для ясности ткнув пальцем в пол, и, получив подтвержение, почувствовал, что у него несколько отлегло от сердца. – Идите и принесите самовар и чаю, – приказал он коридорному.

Тот удалился.

Глафира Семеновна взглянула на мужа слезливыми глазами и сказала:

– Вот до чего ты довел себя присвоением не принадлежащего себе звания. Генерал, генерал! Ваше превосходительство!

– Да когда же я присваивал себе превосходительство? Мне другие присвоили его, – оправдывался Николай Иванович.

– Однако вот уже на тебя обратил внимание прокурорский надзор.

– Это что прокурор-то карточку подал? Да что ты! Сначала я так же подумал, но когда коридорный сказал,