В гостях у турок. Под южными небесами - Николай Александрович Лейкин

– Да прокурор нарочно приказал сообщить тебе, что он живет в гостинице, чтобы не спугнуть тебя… Какой ты простяк, посмотрю я на тебя.

– Да что ты! Ты ошибаешься… У страха всегда глаза велики…

Так говорил Николай Иванович, но чувствовал, что его ударяет в жар.

Он встал со стула и в волнении прошелся по комнате.

– Нам нужно завтра же утром уезжать отсюда, вот что я тебе скажу, – объявила ему жена.

– Да я с удовольствием… На самом деле нам здесь больше уже и делать нечего… мы все осмотрели, – отвечал он. – А только если бы этот прокурор что-нибудь насчет преследования меня по закону, то с какой стати ему было карточку свою у меня оставлять? Ну явился бы он прямо и спросил: с какой стати? по какому праву?

– Да неужели ты не знаешь судейских? Они пускаются на все тонкости, чтоб затуманить дело и не спугнуть.

– Душечка, да ведь я ни бежать, ни скрываться никуда не собирался, – старался Николай Иванович представить жене свое положение в хорошем свете, но уж и сам не верил своим словам. – С какой стати я побегу?

Голос его дрожал, глаза блуждали.

– А между тем теперь-то именно и надо бежать, – сказала Глафира Семеновна.

– Да поедем, поедем завтра утром в Константинополь. Поезд, который вчера привез нас сюда, ежедневно, спустя час, и отходит отсюда в Константинополь; стало быть, завтра в первом часу дня мы и отправимся на железную дорогу. Можно даже уехать раньше на станцию…

– И непременно раньше. Да не изволь сегодня с вечера и намекать кому-либо в гостинице, что мы завтра уезжаем.

– Зачем же я буду намекать? С какой стати? Завтра утром, перед самым отъездом только скажем, что уезжаем.

– Ну то-то. А я сейчас, с вечера, после чаю, потихоньку уложу все наши вещи, – продолжала Глафира Семеновна. – А завтра утром, чтобы избежать визита прокурора, мы можем пораньше уехать куда-нибудь.

– Делай как знаешь, тебе с горы виднее, – отвечал Николай Иванович. – Но зачем ты меня пугаешь! Право, мне думается, что прокурор так оставил свою карточку…

– Станет прокурор без причины карточку оставлять! Дожидайся!

Коридорный внес самовар и чайный прибор. Супруги начали пить чай, но ни Николаю Ивановичу, ни Глафире Семеновне не пилось. Николая Ивановича била даже лихорадка.

– Глаша! Меня что-то знобит. Не принять ли мне хинину? – сказал он жене.

– Блудлив, как кошка, а труслив, как заяц, – произнесла та и полезла в баул за хинином.

XXXII

Хоть и бодрил себя Николай Иванович, но прокурорская карточка произвела на него удручающее действие. Он в волнении ходил по комнате и думал: «Черт возьми, еще задержат да начнут следствие о присвоении непринадлежащего звания. А задержат, так что тогда? Ведь это недели на две, а то так и на три. Знаю я, как следствие-то производят! Через час по столовой ложке. А потом суд… Приговорят к штрафу… Да хорошо, если еще только к штрафу. А как к аресту дня на два, на три? Вот и сиди в клоповнике. Наверное у них клоповник. Уж если у нас в провинции… А ведь это ничего, что столица Болгарии София, а такая же глушь, как и провинция. А на три недели задержат, так что мы будем делать здесь? Ведь тут с тоски подвесишься. А бедная Глаша? Впрочем, она не бедная. Ее жалеть нечего. Она меня тогда поедом съест, загрызет и съест, так что от меня одни сапоги останутся. Разве откупиться? Разве поднести взятку завтра этому прокурору, если он нас остановит завтра? – мелькнуло у него в голове. – Поднесу, непременно поднесу. Наверное здесь берут, – решил он. – Уж если у нас берут, то здесь и подавно. И подносить надо сразу. Как только прокурор войдет к нам, сейчас: „Пожалуйста, сделайте так, что как будто вы не застали нас, как будто уж мы выехали из Софии. Что вам?.. Во имя славянского братства это сделайте. Ведь мы русские и вас освобождали. Неужели вы захотите погубить руку, может быть хотя и преступную, но все-таки освободившую вас, болгар, руку русскую, чувствующую к вам братскую любовь?“ – рассуждал Николай Иванович, мысленно произнося эти слова. – А сколько же поднести? Пятьдесят, восемьдесят, сто рублей? – задал он себе вопрос и тут же ответил: – Нет, сто рублей, я думаю, много. Поднесу восемьдесят. Русскими деньгами поднесу. Пусть меняет. Стой, стой! – остановился он в раздумье и пощипывая бороду. – Поднесу-ка я ему сербские бумажки, которые привез сюда из Белграда. У меня их больше чем на девяносто рублей, и их все равно никто не берет здесь в промен, а прокурору-то разменяют. Поднесу! Их и поднесу!» – решил он мысленно и машинально кинул окурок папиросы, которую курил.

– Николай! Да ты никак ошалел! – закричала на него Глафира Семеновна. – К чему ты это озорничаешь и кинул окурок с огнем в наш сундук с вещами! Ведь пожар сделать можешь.

Она в это время укладывала свои вещи и стояла перед открытым сундуком.

– Виноват, душечка, прости! Действительно, я ошалевши, – опомнился Николай Иванович. – Эта история с прокурором не дает мне покою.

И он кинулся к сундуку искать окурок.

– Да уж вынула, вынула, – сказала ему жена, взглянула на него, увидала его жалкую, удрученную физиономию, и ей сделалось жалко его. – Не знаю только, к чему ты так особенно убиваешься, – прибавила она. – Ведь, в сущности, ты всегда можешь отпереться, что ты назвался генералом. Ведь слуге ты сказал только на словах, что ты превосходительство, а письменных доказательств никаких нет.

– На словах, на словах, – подхватил Николай Иванович, несколько повеселев. – Только на словах.

– Ну так вот, так и отвечай: «Знать, мол, ничего не знаю, ведать не ведаю, паспорт у меня в порядке, а если меня люди вздумали звать превосходительством, то я в этом не виноват».

– Так и скажу, так и скажу, милая. Действительно, я ни в чем не виноват. Люди это все, а не я, гостиничная и ресторанная челядь вздумала меня называть превосходительством. Они и этим проклятым репортерам и корреспондентам сообщили, что генерал Иванов приехал, – говорил Николай Иванович. – И знаешь, что я решил сделать? Я решил завтра же, как только прокурор войдет к нам, по первому же абцугу дать ему взятку, поднести сербские бумажки. Ведь все равно их у нас здесь не берет ни банк, ни меняла. К трем жидам-менялам давеча после обеда заезжали – ни один жидюга не разменял.

– Смотри, как бы не