Изгой - Алиса Бодлер

– Ах, мы спустились, и я совсем забыла завести вас в альма-матер всея фармации, мистер Дуглас! – тут же поменялась в лице старушка, расплываясь в улыбке так, словно теперь мы собирались на выставку бабочек и радужных пони. – Пойдемте же, я покажу вам кабинет мистера Николаса Бодрийяра.

Вновь схватив меня за локоть, женщина поковыляла со мной наверх. Я должен был отметить, что в этот раз ее пальцы казались мне особенно цепкими, потому как с первого взгляда довольно слабые и морщинистые ладони впивались в мою кожу с достаточно болезненным давлением.

Одно было хорошо – именно в то место, куда мы направлялись, я и хотел попасть с самого начала.

Вернувшись к прилавкам, миссис Бодрийяр завела меня за тот, что считался главным и держал своим старым, но крепким остовом тяжелую старинную кассу. Практически неприметная дверь скрывалась между двумя стеллажами с товарам и, судя по планировке зала, вела куда-то вглубь помещения.

Пожилая женщина коснулась резной ручки и пропустила меня вперед. Моему взгляду открылась невероятно пыльная и душная каморка, которую кабинетом назвать было нельзя. Однако, тот самый рабочий стол отца Германа, описываемый Джереми, был на месте, а вот круглый ковер явно был давно заменен.

– Здесь принимались самые важные решения относительно той неоценимой помощи, что оказывали Бодрийяры людям! – театрально обвела руками конторку старушка. Теперь я понимал, что своему неуместному актерскому мастерству Оуэн мог учиться, не покидая дома, прямо на примере родной матери. – Все, что привозили в фармацию, первоначально внимательно изучалось Николасом, а затем и его сыном Валерианом, вот здесь. Тут же было подобие бухгалтерии, которую хозяин всегда вел самостоятельно.

Я закашлялся, чувствуя, что пыль, лежащая здесь, была свидетельством о том, что кабинет посещали не так уж и часто. Выглядела эта комната точно запущеннее предыдущих, и настоящая причина этому уже елозила у меня на подкорке.

– Простите… – применяя все остатки хитрости, что могли найтись у меня внутри, нашелся я. – Здесь чудесно, но очень-очень душно. Не мог ли бы я попросить у вас воды? Я несколько… боюсь замкнутых пространств.

Наши взгляды пересеклись. Любой, кто мог оказаться сейчас рядом с нами, посчитал бы меня сумасшедшим, но я мог поклясться в том, что бабушка присматривалась к моей внешности.

– Конечно! – вдруг пропела она, впервые обнажая свои зубы в знакомой мне улыбке, больше напоминающей хищный оскал. Такая мимика в сочетании с очевидно искусственной челюстью складывалась довольно жутким образом. – Сию минуту, мой мальчик.

Еще мгновение, и явно еще очень молодая в душе женщина покинула конторку.

Зажмурившись, я досчитал до пяти, пытаясь поймать баланс времени. Начну свою проверку раньше срока – она услышит и вернется. Промедлю – принесет воду, и другого шанса у меня не будет.

Сделав несколько аккуратных и медленных шагов по отношению к рабочему столу Николаса, я присел и взялся за край ковра. Вдохнув поглубже несуществующий воздух, я прибавил к первой вторую руку и поднял плотную ткань с пола.

Передо мной был люк, о котором говорил Джереми.

Сжав челюсть покрепче, я опустился ниже и прислонился щекой к доскам, не в состоянии объяснить себе, зачем это делаю. За импровизированной дверцей в подвал ожидаемо было тихо.

Но стоило мне поднять голову – мой взгляд столкнулся с тем, что я не видел, не представлял и не воображал себе уже несколько месяцев. Надо мной стоял густой, пышущий черными неясными потоками силуэт в длинном плаще.

Я бегом покинул кабинет Николаса, а затем – и «Новую Фармацию», прежде чем мать Оуэна вернулась ко мне.

– Мистер Корбен! Я должен отметить, что алый цвет подчеркивает все чудесные черты вашего лица, обычно обрамленные гаденьким самодовольным выражением, которые вы неоднократно мне адресовали. Но где же оно сейчас?

Это место было его сценой.

Теперь не страшащийся замарать свои тонкие аристократичные пальцы Герман бил очередное лицо с той страстью, что свойственна юным любовникам в их первом романтическом приключении. Откуда в его тонком высоком силуэте было столько сил – оставалось лишь гадать.

Зрители позади были в восторге. И непременно рукоплескали бы, будь это уместно и разрешалось Николасом в ведении подобных дел.

Дэвид Корбен был особенно неприятен Бодрийяру-старшему, потому как однажды уже закрывал свою лавку и уходил с поля зрения беспощадного ревизора по-доброму и без грязных последствий. Однако спустя несколько лет чета посчитала себя слишком смелой для того, чтобы вернуться и, как того и полагала система «очистки доброго имени», получала по заслугам путем совершения пыток над ее главой.

Стоящие позади старшего наследника Николаса Валентин и Владан наблюдали за происходящим с присущим им отсутствием эмоций и впечатлений. Отец, расслабленно блуждающий за громадными спинами, неустанно хохотал:

– Все так, мой мальчик! Покажи себя!

Зверство владельца фармации и страсть к садизму, учтиво замаскированные в одобрительные возгласы по отношению к работе сына, подогревали Германа, словно постепенно разгорающийся в печи пожар. Он оказывал физическое насилие над самостоятельно выбранной жертвой далеко не впервые, но теперь, уже на протяжении года, как и пророчил Николас, начал получать от этого удовольствие.

Сломанный нос и выбитые зубы не позволяли Дэвиду издавать никаких звуков, кроме истошного крика, на который у того почему-то все еще хватало сил. Мужчина был умело связан Вуйчичами по рукам и ногам, и они в свою очередь теперь скорее выполняли роль охранников старшего сына, чем карателей, однако, готовые подключиться к процессу в любую секунду.

Жуткая ухмылка озарила бледное лицо молодого мужчины, и тот аккуратно провел окровавленным пальцем по своим губам, сценическим движением сгибая свою правую руку в локте:

– Невероятно, Дэвид, – с нескрываемым удовольствием, практически нежно пел Герман. – Неужели ты не понимаешь, что во всем происходящем виноват сам?

– Не понимает он ничего! – кричал позади отец, все еще продолжая свои хождения из стороны в сторону. – Это – тварь, Герман. Это – животное! Оно не способно понять наших речей, не умеет слушать! Думать оно не способно и не достойно жить!

Вдруг измученный Корбен на мгновение заткнулся.

Дэвид растянул разбитые губы в улыбке, обнажая то, что осталось от его зубов, и, сделав непродолжительную паузу в собственной агонической истерике, вновь проорал:

– Но я не создал отродье, ты, дьявол! Не породил на свет монстра, как ты, черт тебя!

Болезненный выпад в свою сторону был учтиво проигнорирован Николасом. Он лишь на секунду остановился, а после – вновь продолжил шагать по выверенной траектории, сделав вид, что ничего не услышал.

Но Герман, теперь воюющий сам за себя, с оскорблением мириться был не намерен.