Девичья фамилия - Аврора Тамиджо

в следующее воскресенье, когда к столу подали горячий картофельный суп: Санти Маравилья закончил ремонт дома в городе и объявил, что всей семье пора туда переезжать. Сельма разливала щедрые порции супа по тарелкам, ничуть не беспокоясь, словно речь шла не о ее жизни и не о жизни всей семьи.

Мамушка поднялась со стула:

– Я решила продать все здесь, всю харчевню.

И не только дом. Роза выставила на продажу стулья, столы, кастрюли и сковородки, скатерти, все, что Себастьяно Кваранта купил в 1926 году и чему она посвятила жизнь.

– Но почему? – спросила Патриция.

– Потому что не хочу умереть в этих стенах без своей дочери.

Дядя Фернандо принял эту новость не очень хорошо. Казалось, он внезапно осознал, что в харчевне ему не принадлежит даже кусок цемента. Он никогда тут не работал, не захотел перенять семейное дело, когда пришло время, предпочитая копаться в моторах и проводах. Теперь же, когда он решил переехать ради работы в Фальсопьяно, у него не было права голоса. Патриция сидела рядом с дядей на белой гальке, вдыхая сырой вечерний воздух. Фернандо повернулся спиной ко дворику, который обустроил, когда Сельма занемогла от тоски.

– Ты права, Патри, что всегда поступаешь так, как тебе хочется. Я всю жизнь делаю то, что мне говорят. И смотри, мне нет места в этом раскладе. – Патриция никогда не видела дядю таким подавленным. – Хочешь знать, о чем я думаю? О том, что тем, кто рождается первым, вечно не везет.

Сказав это, Фернандо мрачно замолчал.

В те дни, когда все держались сами по себе, словно бы невидимая нить связала Лавинию с Розой. Бабушка позволяла ей сопровождать себя повсюду: они собирали последние долги с крестьян, подписывали бумаги с покупателями и с теми, кто увозил из харчевни мебель, тарелки и стаканы; если они переходили проезжую дорогу, Роза брала внучку за руку, а если из фургона торчала балка, напоминала ей быть внимательной. Патриция могла бы поклясться, что порой мамушка даже улыбалась Лавинии, только ей; но если бы она могла посмотреть на свою бабушку против света, как на лист тонкой бумаги, и рассмотреть ее насквозь, то увидела бы, что сердце в ее груди разорвалось надвое. Каждый вечер перед сном Лавиния приносила мамушке кружку горячей воды с валерианой. Однажды Патриция ночевала дома и поднялась в комнаты над харчевней вместе с сестрой. Бабушка сидела на краю кровати, поникнув, как цветок: длинные светлые волосы, уже седые, рассыпались по спине, ниспадая на простыню, белая ночная рубашка не отличалась цветом от босых ног на полу. Роза смотрела на фотографию Себастьяно Кваранты на прикроватной тумбочке, а он улыбался ей – или, возможно, что-то говорил, потому что бабушка слушала его с полным вниманием. Патриция впервые в жизни спряталась за спиной у сестры; насколько Лавиния чувствовала себя как дома в комнате бабушки Розы, настолько сильно сестра ее дрожала и стучала зубами, как будто попала в сказку о привидениях. Лавиния поставила дымящуюся кружку на вторую прикроватную тумбочку, где не было фотографии.

– Спокойной ночи, бабушка, – сказала Патриция.

Сестра покачала головой:

– Когда она говорит с Себастьяно Кварантой, то не слышит тебя.

Если бы все зависело от Пеппино Инкаммизы, он бы своими руками запер Патрицию в чулане матери настоятельницы, лишь бы та не уезжала.

– Мы с тобой можем сбежать. Никто не заметит, – предложил он во время последней перемены, которую они проводили вместе в саду.

В тот день Патриция многое хотела сказать Пеппино Инкаммизе; она никогда не задумывалась о том, как краток последний миг, проведенный вместе с человеком, с которым она, возможно, больше никогда не увидится.

– Пока я не перееду в новый дом, оставайся тут, в Санта-Анастасии: так я буду знать, куда тебе писать, – сказала она ему, когда прозвенел трехчасовой колокол.

Обниматься мальчикам и девочкам в пансионе не разрешалось.

В ноябре 1965 года у дверей харчевни Себастьяно Кваранты уснул от холода куст глицинии. Он проснется весной, когда их всех здесь давно уже не будет. Санти вскарабкался в фургон и сел за руль. Рядом с ним сидела Сельма с Маринеллой на руках. Сзади, под брезентовым тентом, натянутым на планки, были сложены все их вещи. Дядя Фернандо несколько дней помогал грузить фургон, но в день отъезда не пришел; Патриция чувствовала в воздухе запах его сигарет, но самого дяди нигде не было. Она будет скучать по Фернандо, как будет скучать по ручью, горам, сверчкам на лугах, запаху навоза осенью и жасмина летом и по всему тому, что всегда считала домом. Будет скучать по Пеппино, хотя она так и не смогла ему в этом признаться, вот дура.

– Ну что, едем? Хочу приехать в новый дом до заката. Покажу вам его при свете дня.

Голос Санти раскатился по всему фургону, и Патриция вжалась спиной в брезент. Лавиния, сидевшая рядом с ней, высунулась позвать мамушку:

– Бабушка, мы тебя ждем.

Роза уже несколько дней прощалась с каждым жителем деревни и окрестностей. Крестьяне, прачки, старые и молодые, почтальон со своим сыном, кузнец, молочник, мясник, маршал и его карабинеры, даже мэр. Но и сейчас перед харчевней стояли люди, которые пришли пожать ей руку, вручить свежий сыр качотту или пучок петрушки. Патриция увидела, как бабушка посмотрела на харчевню взглядом долгим, как вся ее жизнь. Темная, молчаливая тень мамушки, занимавшая на асфальте не больше места, чем она сама, стала расти вместе с облаками, которые стремительно понеслись по молочно-белому небу. Тень становилась все больше и больше, пока не накрыла передний двор, харчевню и все, что ее окружало. Начал падать легкий снег, похожий на пепел.

Санти фыркнул, двигатель фургона чихнул, потом завелся.

– Вот как это паршивое место нас провожает, снегом. Вот увидите, в городе такой холодины не будет. Там морской воздух.

Но Патриции, которая ненавидела мороз, этот снег вовсе не казался холодным. Когда она высунула руку из фургона, на ладонь легла снежинка и растаяла не сразу. Девочка смотрела, как снежинка сверкает в белом свете, будто осколок стекла, а харчевня в конце главной улицы Сан-Ремо-а-Кастеллаццо, вымощенной булыжником, становилась все меньше и меньше.

11

Продавец сыров

Вот каким был их новый дом.

Полы во всех комнатах были из мраморной крошки, и, когда мамушка Роза их полировала, они блестели, будто камни на дне ручья. Если бабушка натирала полы воском, приходилось ходить в тапочках, что Патриция ненавидела всей душой: во-первых, равновесие никогда не было ее сильной стороной, а во-вторых, она никак не могла донести до остальных, что тапочками нельзя меняться, потому что это ужасно противно – совать свои ноги туда, где уже побывали чужие. Поскольку она была единственной, кто так считал, никто ее не слушал и все, приходя, надевали первую попавшуюся пару из кучи тапочек, стоявших перед дверью их городской квартиры в доме тринадцать по улице Феличе Бизаццы.

Прихожая переходила в длинный коридор, в конце которого находилась гостиная. Там теснились обеденный стол, стулья, буфет из оливкового дерева – его привезли из дома в Сан-Ремо – и новехонький диван. В деревне у них никогда не было дивана, но в городе Санти первым делом захотел его купить.

– Это уже не деревенская харчевня, а городской дом, где принимают гостей. Нам нужен диван.

И он купил голубой диван, который не сочетался с остальной мебелью и на котором никогда не сидел ни один гость. По правде говоря, семья тоже на нем не сидела: чтобы обивка не пачкалась и не протиралась, отец так и не снял с дивана пластиковый чехол.

– Мне нравится этот пластик, он не пачкается и хорошо выглядит, – заявил Санти.

В новом городском доме все лампы были электрическими и очень уродливыми с виду: круглые стеклянные плафоны висели на стенах и потолке, к началу лета в них набивались мухи и мошки, неизвестно как попавшие внутрь; чистить их было обязанностью Патриции, потому что Лавиния ненавидела насекомых. Что было хорошо, так это то, что квартира находилась на верхнем этаже и выходила на принадлежавшую им террасу, площадью вдвое больше