Шамабад должен гореть! - Артём Март

касается ваших доводов относительно того, как бумага попала к нам и зачем ее несли с собой пастухи, — продолжал я, — считаю, пастухи, скорее всего, не те, кем кажутся.

— Ну конечно, не те! — Раздраженно развел руками Пуганьков, — они претворялись пастухами, а оказались контрабандистами!

— А что, если это действительно не контрабанда? — Сказал я, — Вы забыли, товарищ лейтенант? Вьюков у них было столько, что набить их можно автоматами, чуть не на пол-отделения, но они перемещали единственный пулемет.

— Ну и что? — Кивнул на меня Пуганьков.

— А то, что РПД — громоздки пулемет. С ним тяжело переходить реку вброд или переплывать на плоту. Тем более, если взять во внимание боезапас, который к нему требуется. Гораздо проще спрятать такое оружие заранее, чтобы при нападении просто взять уже на нашей стороне.

Пуганьков сделал такое лицо, будто бы я сказал ему несусветную глупость. Таран с Черепановым, напротив, переглянулись и сделались еще более задумчивыми.

— Вы думаете, Селихов, они и правда замышляют вторжение? — Спросил холодно Таран.

— Не исключаю, — я кивнул и обратился к Черепанову: — Записка была замаскирована землей. Предполагаю, что тревожная группа осматривала КСП только поверхностно. Никто и не думал там копать. Так, товарищ прапорщик?

— Так, — кивнул Черепанов.

— Вот. А мы нашли ее, когда ветер сдул землю и пыль с бумажки. Тогда заметить ее оказалось возможным.

Черепанов поднял задумчивый взгляд к потолку. Потом тронул свой гладковыбритый подбородок и покивал.

— Да, в словах Селихова есть смысл.

— А что касается вашего довода про особый отдел, — продолжал я, обращаясь уже к замполиту, — если, чтобы предотвратить нападение на заставу, нам придется пободаться с особистами, то это совсем небольшая цена, товарищ лейтенант.

Пуганьков поджал губы. Потом тяжело и мрачно вздохнул.

— Все ваши слова — только домыслы, Селихов.

— Как и ваши, — тут же ответил я. — Я хочу сказать, что домысли «за» и «против» легко строить, поддерживая обе точки нашего зрения. Правильнее всего будет немедленно отправить документ в отряд.

Пуганьков сделал на миг очень удивленное, даже какое-то обиженное лицо. Взглянул сначала на Тарана, потом на Черепанова. Он будто бы искал у них одобрения именно своего мнения. Однако, не найдя его в их глазах, он попытался оправдаться:

— Моя задача — политическая и воспитательная работа с личным составом. Я чувствую ответственность за парней. Я не хочу, чтобы особый отдел мурыжил их попусту. Потому лишь предлагаю не строить поспешных выводов. А вдруг вся эта свистопляска с запиской не стоит и выеденного яйца?

В глазах Пуганькова мелькнул мимолетный страх.

Тогда я все понял. Он боялся, что Шамабад, на который он перевелся только что, действительно сожгут. Боялся и подсознательно отрицал любую возможность налета на заставу. Ему было проще верить в собственные сказки, чем в то, что душманы и правда решаться напасть на советскую пограничную заставу.

Я даже не исключаю, что для этого человека стало полной неожиданностью, что его отправят на какую-то глухую заставу Афганской границы. Скорее всего, он этого и не хотел. Не стремился работать в полях. А теперь просто боялся здесь погибнуть.

— А если это правда? — Нахмурил я брови, — что тогда? Вы готовы, что из-за ваших сомнений, те самые парни, за которых вы радеете, сложат головы?

— Я… Ну… — Пуганьков растерялся. Зрачки его глаз обеспокоенно забегали.

— Я свяжусь с отрядом и обо всем немедленно доложу, — решился наконец Таран, не дав договорить замполиту. — Наша задача — передать информацию. А они там пусть сами разбираются. Если уж Шамабаду правда угрожает опасность, мы будем к этому готовы. А может быть — сможем предотвратить. Всем спасибо. Все вы свободны.

С этими словами Таран потянулся было к телефону, чтобы позвонить в отряд, однако аппарат зазвонил сам. Таран снял трубку.

— Да? Товарищ подполковник? — Нахмурился он, — здравия желаю. Да. Я слушаю. Что планируется?

Лицо шефа ожесточилось. Выражение стало холодным, словно камень.

— Приедете лично? Сегодня? Понял. Есть.

Минут через сорок, когда я шел в питомник, то встретился с Тараном, курящим у входа в здание заставы.

— Саша, — окликнул меня Таран, — можно тебя на минутку.

Я приблизился к шефу, тот кинул бычок под ноги, притоптал.

— Хотел поблагодарить, — ответил Таран.

— За что? — Приподнял я бровь вопросительно.

Старлей огляделся. Убедился, что никого нет рядом, и все погранцы заняты делом. Еще бы, начотряда внезапно собирался приехать на заставу лично. Нужно было навести тут марафет, что б все сияло.

Шеф помялся несколько мгновений. Потер шею.

— Брат мой у меня из головы не идет, — он поджал губы. — Знаешь, чувствую я, будто у меня воля ослабла. Будто бы я какой-то разбитый.

— Значит, все же не идет из головы его предательство, — не спросил, а констатировал я.

Таран покивал.

— Душа болит из-за всего этого. Хоть и полегчало мне от тогдашних твоих слов, но все же, чувствую, что размяк. Чувствую, что стал я какой-то нерешительный.

Я молчал.

— Сомнения меня, все же съедают. А что, если он покается? Он же так жизнь себе спасти хотел. Не из злого умысла.

— У всех бывают сомнения, товарищ старший лейтенант. Тут уж вы сами должны найти в себе силы их побороть.

Таран покивал.

— Знаю. Но, я тебя не за этим позвал. Хотел сказать другое.

— Что?

— Короче… — Таран помялся.

«Ох, Толя, не вовремя ты решил раскиснуть, — подумал я, — впереди много трудностей. Давай уж, соберись».

— Короче, раньше никогда такого со мной не было, что б я сомневался в своем решении. Всегда руководил заставой крепкой рукой. Было дело. Но, видать, ушли те времена. Видать, сомнения из-за брата, побуждают и другие — в службе.

— Надо чтоб вернулись те времена, — улыбнулся я. — Сами понимаете.

Таран засопел.

— Надо, — согласился он. — А то мне сегодня от самого себя тошно стало.

— Почему?

— Из-за Пуганькова. Он меня заставил сомневаться. А сомневаться во всем этом деле было нельзя. Я вообще зря всех к себе на совещание позвал. Надо было, без сомнений, просто звонить в отряд. А я… Я как-то мяться стал. Даже тут. Короче, все чаще у меня мысли, что мне на заставе не место. Что