Дом на болотах - Зои Сомервилл

В кабинете тикали часы, я смотрела на отца, набираясь смелости, чтобы заговорить, не заплакав.

Наконец, когда он отвернулся от меня, я спросила:

– Где она?

Он не посмотрел на меня, сказал, глядя в стол:

– Она все выбросила, как я и распорядился. Тебе повезло, что я раньше этого не сделал. Ты выходишь замуж, Розмари. Ты не можешь больше вести себя как язычница. Прошлому конец, бога ради, бессмысленно за него цепляться.

Я стояла перед ним, и у меня тряслись плечи. Я не могла придумать, как объяснить ему, что он наделал. Как я могла рассказать о годах, которые провела, собирая предметы, которые он называл мусором, об их значении, которое я и сама не могла постичь?

На пальце у меня было тяжелое золотое кольцо, которое подарил мне Фрэнклин. Его украшал сапфир, и каждый раз, когда на него падал свет, камень сверкал синим. Сперва оно меня радовало – я поверить не могла, что ктото вроде меня мог носить такую красоту. Я никогда ничего подобного не видела. Что случилось с украшениями матери, я не знала. Но кольцо было мне мало. Пальцы у меня были толще, чем у Лафферти, и кольцо натирало мне кожу. Теперь оно казалось слишком тяжелым, слишком тесным, и ослепительный блеск камня выглядел в доме неуместно. Место ему было в Старой Усадьбе. Я бы в тот миг обменяла прекрасное синее кольцо на свое птичье яйцо.

Я даже не заплакала – я выбежала, хлопнув дверью, и легла на пол своей комнаты, распростерлась, чтобы удержать ее в своем теле. Каждой частью себя я касалась половиц: кончиками пальцев, низом живота, коленями, лбом. Я колотила по полу, пока не ободрала костяшки, пока не улеглась бушевавшая во мне ярость. Я снова выскочила из дома и неверными ногами побежала по Грин-Уэй, так далеко, как могла, пока не уперлась в ручей. Стояла осень, болота желтели, с юга прибывали стаи перелетных камышовок. Я сняла обувь и чулки и стала бродить по илистой воде, радуясь ее обжигающему холоду на ступнях и лодыжках. Сверху надо мной смеялась огромная чаша синего неба.

Я шлепала по ледяному ручью, не останавливаясь, когда трава хлестала меня по щиколоткам, когда липкая грязь сочилась у меня между пальцами ног. Без шляпы я шагала и шагала по болоту, подол намокал, по лицу хлестал ветер. Наконец я дошла до песчаной дюны, куда приводил меня Фрэнклин, рухнула на мокрый песок и заплакала. Думая, что никто меня не услышит, я дала полную волю ужасу от того, чему позволила случиться. Я кричала поверх воды, и она шумела в ответ, не ведая обо мне. Утя прибежала за мной следом, уткнулась мокрым носом мне в лицо, когда я легла, роняя слезы в песок.

Я не могла сказать, о чем плачу, просто мне казалось, что всему конец. Как будто у меня снова отняли мать.

В какой-то момент я услышала, как своим ухающим окликом, словно сова кричит, меня зовет через болота Джейни. Она отыскала меня, поставила на ноги и мягко пожурила за грязную мокрую одежду и сырые башмаки. Она уговорила меня вернуться в дом, сказала, что я еще соберу себе коллекцию, другую, но я не понимала, как вернуть то, что утратила.

На следующий день, в день свадьбы, я об этом не говорила, но все изменилось навсегда. Часть себя я потеряла вместе со своими сокровищами.

Давай я нарисую тебе картину, портрет юной девушки. Ее глазницы окаймлены серым из-за бессонных ночей и от того, что внутри нее существо, которое пожирает все ее силы. Ее черные волосы помыли, завили и закололи на затылке. Она маленького роста – ниже всех своих знакомых, если не считать Долли, словно весь ее рост ушел в живот. Ее бедра немного округлились, грудь маленькая. Да, животик есть, но он едва виден, и никто бы не понял, если бы все уже не знали, что ребенок ждет ребенка. Ее нарядили, как восковую куклу, в венок из шитых белых цветов и жемчуга, к которому прикреплена тонкая тюлевая фата, окаймленная тончайшими кружевными цветами. Она в жизни не видела ничего прекраснее этой фаты, принадлежавшей ее матери. Денег на новое платье у нее нет, поэтому свадебное платье ее матери умело распорола и перешила одна женщина из деревни, чтобы скрыть набухший живот, и платье падает водопадом сливочно-белого до самых ее ног, обутых в шелковые туфельки. Когда фату опускают ей на лицо, та напоминает саван.

Она – это я, конечно. Отражение, смотревшее на меня из зеркала в комнате матери. Становилось не по себе оттого, что я выгляжу совсем как она на фотографии, снятой перед домом. Я ощущала прилив гордости, что меня выбрали, но в то же время мне было тяжело. Я была сама на себя не похожа.

Хотелось бы мне сейчас поговорить с той девочкой, как-то ее предупредить. Но девочка эта, упрямица, все равно не стала бы слушать.

Само венчание было тоскливым, хотя, возможно, это моя память его таким делает. С деревьев сыпались мертвые листья, превращавшие улицы в бурое сырое месиво. Венчали нас в церкви Святого Иоанна Крестителя, церемонию проводил новый священник. Идя через кладбище от машины под руку с отцом, я посмотрела на свои любимые надгробия – то, на котором два черепа и скрещенные кости, и то, что из черного мрамора, похожее на задрапированный гроб. На краю кладбища стояла разрушенная башня Старой Усадьбы, а рядом с ней дерево, на которое я тогда залезла. Казалось, это было давным-давно.

Когда мы вышли из церкви и двинулись по дорожке к машине, из-за стены на меня волком смотрел Джордж Бейфилд. Я вскинула голову и не взглянула на него. Кто-то позвал деревенских девочек забрасывать нас цветами по местной традиции, но, поскольку стояла осень, у них были только ягоды шиповника и сушеные розовые лепестки, которые хрустели под ногами. Это напомнило мне, как кидают цветы в могилу мертвым, – но, когда я встретилась взглядом с девочками, бросавшими цветы, их глаза горели завистливым огнем. На пальце у меня было золотое кольцо и кольцо с сапфиром. Я подняла руку и поиграла кольцами, нарочно, чтобы все видели. Обернулась к Джорджу Бейфилду и торжествующе улыбнулась в его сторону.

Теперь я была Лафферти.

Хильди на венчании выглядела, как всегда, самой собой: высокая и царственная, в сиреневом шелковом платье, которое струилось вокруг нее волнами, делая ее похожей на одну из киноактрис в