Дом на болотах - Зои Сомервилл

сказала, что мне нужно вывести Утю. Расстегнула верхние пуговицы на лучшей воскресной кружевной блузке, чтобы открыть горло. Вечер был теплый, мне нравилось, как ветерок касается моей кожи. И, кто бы сомневался, в конце Грин-Уэй, где простирались болота и темнеющее небо, маячила низенькая худощавая фигурка сына бакалейщика; он щурился от солнца, пламеневшего на закате рыжим у меня за спиной. Руки он держал в карманах брюк, словно дожидаться меня на краю болота было для него пустячным делом. Так что ты мне принесла? – спросил он. На этот раз он не приблизился. И мне впервые пришло в голову, что он действительно чего-то от меня ждет, и я не знала, что он сделает, если разозлится.

– Тебе придется подойти поближе, чтобы посмотреть, – сказала я, облизнув нижнюю губу.

Он нахмурился, посмотрел на меня из-под ладони.

– Откуда я знаю, что ты не выкинешь что-то дикое, как в прошлый раз? – спросил он. – Что ты меня не укусишь?

– Не укушу, – ответила я и добавила: – И потом, готова поспорить, тебе на самом деле понравилось.

– Ты не в своем уме, – сказал он, но лицо у него покраснело, как раньше, и я увидела ту же смесь ненависти и желания, что и прежде.

– Иди сюда, – сказала я.

В кармане платья я сжимала открытую бутылочку с жабьим маслом.

Джордж сделал два шага ко мне, и я вынула бутылочку из кармана и швырнула ее точно ему в лицо. Липкая жидкость полилась с его лба в рот. Его руки взлетели к глазам, я стояла и смотрела, как он заорал, как попятился, спотыкаясь, оступился и упал навзничь на тропинку. Утя прыгала, лаяла на него, поднимая птиц с деревьев, и они с криком уносились в сумрачное небо. Джордж пытался стереть маслянистое вещество с лица, но оно по-прежнему залепляло ему глаза. Он ничего не видел.

Я повернулась к нему спиной и пошла домой, рядом со мной трусила Утя. Я думала, что на этом с молодым Бейфилдом будет покончено, волшебным образом или нет.

Когда я шла домой вдоль ручья, трава заколыхалась, и перед нами выскользнула серебристо-серая гадюка. Утя на нее залаяла, но змею это, казалось, не встревожило. Она обратила на меня красные глаза и высунула раздвоенный язык, прежде чем уползти, извиваясь, обратно в траву. Я решила спросить Джейни, приносит ли гадюка удачу.

Но защититься все-таки не получилось.

Где-то неделю спустя, незадолго до моего дня рожденья, нас с отцом позвали в Старую Усадьбу на прием в саду. День, на который он был назначен, оказался самым жарким в том году. Когда мы с отцом шли в Усадьбу, у меня под мышками щипало от пота. Я думала, не пришел ли тот момент, когда меня будет ждать мать Фрэнка. Когда она меня проклянет.

Этот прием в саду был не похож на тот, что устроили по поводу отцовского дня рожденья. Он был совсем другим. Стеклянные чаши с клубникой и сливками, огромная меренга с пухлыми фруктами и густыми волнами сливок сверху, настоящий оркестр во фраках, игравший джаз в патио, и красивые люди, роившиеся вокруг с мундштуками и обнаженными коленями. На мне было бледно-желтое летнее платье, все в белых веточках, под ним белые чулки. На той стороне лужайки я увидела леди Лафферти в струящемся розовом платье цвета внутренней части ракушки; она помахала в мою сторону веером. Я несколько минут побродила в поисках Хильди и Фрэнка, прислушиваясь к сплетням о священнике и разговорам о митингах в Лондоне и Бирмингеме. Но меня там, можно сказать, и не было, пока Фрэнклин не взял меня под руку и не повел в беседку. Мы просто поговорим, сказала я себе. Я не позволю этому случиться. Я не могу. Он взял меня за руку, и мне хотелось, чтобы взял. В этом состояла вся глупость происходящего. Я хотела, чтобы он обо мне заботился, чтобы вывел меня из моего уединения. Его кожа светилась от жары. Он закатал рукава, обнажив светлый пушок на руках, золотившийся на солнце. Я почувствовала, как у меня на верхней губе выступает пот.

Сперва он поцеловал меня в щеку, потом в губы. Я ощутила трепет в паху, но отстранилась.

– Что такое? – спросил он. – Не опять же у тебя началось. Невозможно.

Нет. Ничего, – сказала я. Он играл с подолом моего платья. Захватил пригоршню ткани и поднял его до моего бедра, открыв кожу над чулками. Я слышала, как звенят бокалы шампанского, слышала трубу и тромбон в оркестре, смех, похожий на колокольчики.

– Не здесь, Фрэнклин, – сказала я. – Увидят.

– Здесь никого нет, кроме садовника, а он, уверен, и не такое видел. Тебе нравится? – добавил он, прикасаясь к мягкой коже на внутренней стороне моего бедра.

Да, подумала я. Мне нравится. Не останавливайся никогда.

– Так нельзя, – сказала я, собрав всю волю в кулак, и отвела его руку в сторону.

– Не дразни, – сказал он.

И снова поцеловал меня, и на этот раз навалился сверху, так что мой позвоночник уперся в твердый камень скамьи, огибавшей беседку по кругу. Одна его рука легла мне на шею, а второй он стянул мое белье и сунул пальцы в меня. Он не был нежен, и я попыталась отодвинуться.

– А так? – сказал он, резче двигая во мне рукой.

Его ногти царапали изнутри. Губы тыкались мне в ухо, и я чувствовала влажный жар его дыхания и запах алкоголя.

– Больно, – сказала я.

Но он не ответил. Я понимала, что он меня не слышит. Теперь он тяжело дышал, возясь с собственными брюками. Я попыталась его оттолкнуть, но он был сильным, он схватил меня за обе руки и прижал их, вдавив кости моих запястий в камень.

Когда он вошел в меня, я хотела закричать, но не могла, потому что он зажимал мне рот рукой. Мой затылок был прижат к грубому краю скамьи. Выли трубы, кто-то в патио разбил бокал, и все весело заголосили. Моего обнаженного бедра коснулся ветерок, и я поежилась.

Потом Фрэнк попытался меня поцеловать, но я отвернулась, так быстро, что его губы уткнулись мне в щеку.

– Что с тобой такое? – спросил он.

Я подтягивала то, что осталось от моих чулок.

– Ничего, – сказала я.

– Иди сюда, – сказал он, и голос его прозвучал мягко. – Иногда я забываю, какая ты еще маленькая. Ты меня заставляешь тебя хотеть, Рози. Я не могу остановиться.

И, несмотря на унижение, сердце мое забилось чаще, и я позволила Фрэнку поцеловать себя еще раз.

Домой я возвращалась одна, тем же путем, которым шла в Усадьбу, и день был тот же. Тот же