Дом на болотах - Зои Сомервилл

жаркий тихий день, ветер едва шевелил листья деревьев. Я не бежала, я переставляла ноги, одну за другой, в каком-то оцепенении. Душно, нечем дышать. Я не понимала, почему мои туфли по-прежнему шаркают по той же пыльной дороге, почему солнце по-прежнему жжет мне шею и почему в окнах домов по-прежнему висят те же грязные занавески. Солнце пекло мне макушку и шею так же, как когда я шла в Усадьбу. Все было точно так же, как раньше. Только теперь у меня стучало в затылке, на запястьях были отметины, а в паху болело.

Я больше ни разу не надевала то платье.

Хотя я его по-прежнему ясно вижу, то платье, желтое, как солнечный свет, и по нему, как звезды, разбросаны белые цветочки. Было бы славно, будь у меня возможность посмотреть на что-то красивое теперь, когда я всегда в сером. Но только не на то платье. Я думаю про одно из тех, что носила Хильди: фиалковых, лавандовых, кремового шелка. Такие красивые, завораживающие, ткань и покрой так изысканны, что, казалось, они созданы для ее высокого стройного тела. Я думаю о грубой ткани, которую ношу сейчас, она словно для кающейся грешницы. Наверное, этого от меня и хотят.

20

Я сидела на краю ванны, прислонившись щекой к холодному фарфору раковины на втором этаже. В ней стояла лужа розовой, как лососина, рвоты. Мое тело произвело нечто того же цвета, что и платье, которое отец подарил мне на шестнадцатый день рожденья.

Я ненавидела это платье, длинное и немодное. Еще он подарил мне «Барнеби Раджа» Троллопа, и от него я тоже была не в восторге. Фрэнклин прислал из Лондона шоколадные трюфели в красивой жестяной коробке с тиснением, с узором из голубых цветов по краям, но мне они показались мерзкими на вкус, и меня от них затошнило. Я собиралась выяснить почему.

За спиной у меня раздался суровый, грубый голос Фейрбразер.

Это ты падшая, – объявила она с мрачным удовлетворением. – Все спустила в трубу. Дверь была не заперта и приоткрыта.

– Я всегда знала, что ты плохо кончишь.

Я ее поняла – я слышала, как говорят деревенские, и мне хотелось закричать: «Нет, я не такая!» – но она уже побрела прочь.

– Отец должен узнать, до чего ты докатилась и что натворила.

Тут я захлопнула дверь, слишком поздно, и прислонилась к ней спиной. Что я натворила? Этого не может быть. Мое тело бунтовало против чего-то, что было у меня внутри, – но не от этого, точно нет. Наверное, я заболела.

Вызвали врача. Старого, не из деревни, не всегдашнего нашего доктора. Фейрбразер усадила меня на кровать.

– Вам же не обязательно тут быть?

– Твой отец меня попросил, – сказала она, скрещивая руки на огромной груди.

– Пожалуйста, лягте, – сказал врач.

Голос у него подрагивал, словно ему было противно. Мне хотелось закричать им, что ничего этого мне не нужно. Моя Джейни прекрасно справилась бы, она же меня принимала. Она видела, как я вышла, в крови, с криком, из моей бедной матери. Она бы знала, что делать. Но Джейни даже не приглашали в дом, теперь нет. С тех пор, как увезли мать.

Я зажмурилась, сжала кулаки и легла на кровать. Мои бедра были сведены, но он взял меня за коленки и раздвинул их, отчего мне стало там холодно. Его ледяные пальцы воткнулись в меня, тяжелое лицо смотрело в сторону. Я чувствовала, как он часто неглубоко дышит. Он двинулся вверх, заталкивая пальцы в меня, пока, видимо, не нашел, что искал. В животе у меня появилась тупая давящая боль. Я плотнее сжала губы, прикусила нижнюю. Все это время он со мной не разговаривал, говорил только с Фейрбразер, которая стояла рядом и смотрела, как тюремный надзиратель. В уголках моих глаз выступили крупные глупые слезы, потекли по щекам, и я яростно их стерла.

Когда все кончилось, врач вымыл руки в тазу с горячей водой, который принесла Долли, умыл после меня свои холодные белые руки. Он чтото прошептал Фейрбразер, а потом сказал, обращаясь к стене надо мной:

– Можете одеваться.

Стоял конец июля, обычно Лафферти в это время были в Лондоне. Поэтому меня охватило смятение, когда вскоре после визита врача унылым днем я услышала, как зазвонил дверной звонок, и Фейрбразер шумно засуетилась.

– Это ее милость, ее милость! У нас ничего для нее нет. Долли, Долли, иди сюда сейчас же!

Я на цыпочках вышла из комнаты, где читала, и ждала на площадке, пока леди Лафферти впускали, ставили в стойку ее зонтик, забирали у нее пальто – на улице моросило – и провожали в гостиную.

Долли послали туда отнести чай. Когда она вышла, пятясь и низко склонив голову (ох, Долли, подумала я, не надо!), я подкралась к двери, чтобы послушать. Услышала я только это:

– Ричард, я знаю, вы не особенно привержены церкви после всего, что вынесла эта деревня, но, прошу вас, ради меня…

Послышалось шарканье, потом повисла тишина, я не слышала, что говорили. А потом раздался голос моего отца, хриплый, болезненный:

– …глубоко сожалею, что моя семья навлекла такой позор…

– Нет, – вступил голос леди Лафферти, мягко и негромко, – это меньшее, что мы можем для вас сделать. Вы знаете, как я ценю вашу преданность моему мужу, Ричард. – Она помолчала. – И вашу доброту ко мне.

Раздался шорох. До меня долетели слова «одинок» и «Луиза», потом громкий скрежет и шаги, и я побежала, тихонько, поспешно, обратно вверх по лестнице.

Мне собирались помочь. Возможно, речь о санатории, особом месте, куда отправлялись девушки, которым не повезло, чтобы избавиться от неловкости. Я представила себе большие белые комнаты и стеклянную стену, выходящую на замерзшее озеро. Я не знала, как леди Лафферти обо всем узнала, но могла догадаться – Фейрбразер и ее болтливый язык. К тому времени я уже достаточно знала о том, как жили люди, подобные Лафферти, и знала, что они находили пути, чтобы сгладить нежеланное. Меня охватило такое облегчение, что захотелось петь.

Когда она ушла, отец вызвал меня к себе в кабинет. Это было из ряда вон – мне редко позволялось войти в его святилище. Кабинет заполняли бумаги – памфлеты и книги валились со стола на пол. Стопки и стопки. На столе я увидела фотографию, снятую на осеннем празднике. Отец стоял рядом с леди Синтией и ее вызывающим тревогу мужем, мистером Мосли, человеком, похожим на кинозвезду. Полковник и леди Лафферти тоже были на фотографии, но мой взгляд остановился на Фрэнке. Он сиял,