Никто не выйдет отсюда живым - Хопкинс Джерри

Фильм Бобби так никогда и не был снят. “Doors” решили не выпускать “Не трогайте Землю” в виде сингла, и Бобби ушёл из команды.

После его ухода было решено сделать более длинный документальный фильм. Четверо “Doors” энергично согласились разделить поровну между собой его стоимость, они считали, что фильм станет выгодным вложением с большой потенциальной отдачей. Если он пойдёт в широкий прокат и станет популярным, скажем, как “Не гляди назад” Дилана, они смогут получить большую прибыль. Даже продажа его на телевидение сделает проект весьма доходным. В то же время фильм, как ожидалось, сможет поднять творческий статус группы, пока улучшаются её финансовые дела. В 1968-м году фильм был для рок-группы вполне подходящим способом засветиться, и “Doors” были среди первых, сумевших стать интересными.

На камеры, освещение, магнитофоны и монтажное оборудование было потрачено двадцать тысяч долларов; кроме того, были наняты три штатных сотрудника. Двое из них были выпускниками киношколы УКЛА, сокурсниками Джима и Рэя. Первым был Пол Феррара, приятный на вид молодой человек, появлявшийся на ранней венецианской сцене, а теперь занимающийся фотографией. Вторым был Фрэнк Лишьяндро, с мягким голосом, немного странный студент, который вместе со своей женой Кэти (она будет секретарём “Doors”) отслужил два года в Мирном Корпусе в Африке. Третьим был Бэйб Хилл, один из старых школьных друзей Пола Феррары – из спального пригорода Инглвуда, где до недавнего времени у Бэйба была жена и двое детей.

Следующие три месяца эти трое следовали за “Doors” по всей южной Калифорнии – от Диснейленда до Каталины – а затем и по всей Америке, чтобы снимать их за работой в студии и на концертах. Как и все остальные, попадавшие в орбиту “Doors”, эти трое притягивались силой личности Джима и глубиной его великодушия. В то время они были его самыми близкими друзьями, особенно похожий на ребёнка Бэйб, чья открытость и доброжелательность ко всему и всем восхищали Джима. “Я не знаю, что это – кошачья глупость или гений, но он, безусловно, знает, как нравиться людям”, – сказал однажды Джим.

В это же время Джим снова занялся поэзией. Хотя остальные “Doors” считали “Празднование Ящерицы” своеобразным альбатросом на их шее, пока, наконец, его не выбросили из третьего альбома, Джиму нравились слова, и он усматривал там даже что-то от “чистой драмы”. Здесь повторялись многие из его любимых тем, в том числе тюрьма, безумие, мечты и смерть. (Увы, из 133 строк поэмы будут помнить только две: “Я – Король Ящериц / Я могу делать всё”). Кроме того, он получал удовольствие, раскапывая некоторые из своих ранних творений времён УКЛА для журнала “Eye” – рассеянные эссе видения, поэтические, интуитивные, но столь эзотерические, что редакторы почувствовали необходимость добавить от себя подстрочные примечания, чтобы объяснить некоторые из его колдовских ссылок.

Памела подарила Джиму тиснёную кожаную сумку, чтобы хранить в ней стихи, которые он так аккуратно и старательно печатал на машинке, и организовала ему встречу с санфранцискским поэтом Майклом МакКлюром. Джим сказал, что хотел бы посмотреть полемическую новую пьесу МакКлюра “Борода”, и Памела позвонила одному из старых друзей своей сестры, который был литературным агентом МакКлюра. Он достал им билеты на спектакль в Лос -Анджелесе, и после него Джим встретился с поэтом бит-поколения, который был одним из его школьных кумиров. Встреча стала разочарованием для обоих. МакКлюр не читал ничего из стихов Джима, а Джим из-за своей застенчивости немыслимо напился. Но Джим вернулся после этой встречи в приподнятом настроении. Агент, Майкл Хэмилбург, сказал, что хотел бы почитать стихи Джима, и согласился, что они должны быть выпущены на рынок без упоминания о рок -музыкальном имидже Джима.

Между тем, Джим всё больше скучал от своей “звёздности”. В самом деле, он и Рэй задумывали “Doors” как умный, изменчивый сплав театра, поэзии и хорошо исполненной непривычной музыки. Джиму было ясно, что его концепция терялась для аудитории, большую часть которой привлекала сенсационность и разрекламированный образ секс-идола.

Но теперь он начал показывать своё презрение и поворачиваться спиной к своим фанатам. Несколько месяцев он проявлял враждебность к ним (или к своему образу в их глазах) и напивался настолько пьяным, что это явно не шло на пользу концертам. В начале лета 1968-го года Джим стал ужасно высокомерен – он использовал это как способ отрицания бессмысленного восхваления, предлагаемого емусамому.

10 мая “Doors” играли в Чикаго. Джим шагал из передвижной раздевалки на сцену в сопровождении полицейских, возможно, проверяя на практике свой собственный, написанный ещё во Флориде, трактат о сексуальном неврозе толпы. Конечно, последующие его действия были преднамеренны. Джим впоследствии признавал это. Среди групп это тогда становилось модным – доводить своих фанатов до крушения стен, а ему хотелось посмотреть, сможет ли он сделать шаг дальше – ему хотелось посмотреть, сможет ли он спровоцировать бунт.

Остальные “Doors” были уже на сцене, создавая любимый всеми типично “дорзовский” музыкальный мир. Джим выпятил грудь, слегка коснулся своих длинных волос и шагнул вперёд. Он сделал шесть больших шагов к центру сцены, схватил микрофон и зарычал.

“ Гитлеровское” извержение пятнадцатитысячной силы приветствовало его, и в качестве противодействия он сказал ребятам играть все самые “возбуждающие” песни, начиная с “Неизвестного солдата”. В 1968-м году антивоенные настроения росли как на дрожжах, и эта песня была фактически запрещена к публичному исполнению, пока неистовый фильм, сделанный “Doors” для того, чтобы протолкнуть песню на телевидение, не прошёл цензуру. Эта запись достигла Тор 40, став “пробивной” песней того явления, которое потом с надеждой назовут Революцией.

Следом шло “Прорвись насквозь”, а потом – “Пять к одному”. Когда Джим кричал “Мы хотим мир, и мы хотим его сейчас” в песне “Когда музыка закончилась”, вся толпа повторяла это требование вслед за ним.

Джим отдал этому концерту всего себя, используя все известные ему приёмы: падал и прыгал, корчился в мнимой агонии, бросался на пол сцены с такой силой, что поранил бок, приставлял маракасы к соответствующему месту своих обтягивающих кожаных штанов, затем бросал их в девочек из первых рядов, расстёгивал рубашку и бросал её в зал следом за маракасами.

Было два “биса”, затем Билл Сиддонз объявил: ““Doors” уехали, они покинули это здание”.

Это было самое обычное концертное объявление, которое делали и “Beatles”, и “Rolling Stones”.

Толпа топала ногами и требовала в один голос: “Ещё, ещё, ещё, ещё, ещё, ещё, ещё…”

Кто-то балансировал на перилах балкона в позе лебедя, ныряющего с пятиметровой высоты в пропасть, в толпу, беснующуюся на бетонном полу внизу. Пульсирующий рёв голосов – и внезапная тишина, когда все в зале разом повернулись лицом к безымянному тинэйджеру, который оторвался от перил, а его руки вытянулись из плеч как крылья.

Толпа расступилась перед ним, и он приземлился с неприятным хлопающим звуком. Никто не дышал. Затем тинэйджер поднялся на ноги и нарушил молчание:

Здорово! Какое открытие!

Толпу прорвало. Она заполонила сцену. Она смела оцепление и одолела первые три метра, была отброшена назад, затем новой волной накрыла инструменты.

В итоге гастрольная команда “Doors” и полицейские майора Дэли ногами, дубинками, брошенными барабанными палочками Денсмора и микрофонной стойкой Джима отогнали последних фанов “Doors”. Джим Моррисон увидел доказательство своей теории.

Для сотен тысяч, а, возможно, и для миллионов своих слушателей Джим был миловидным мятежником, воображаемым сексуальным партнёром, Королём Ящериц, романтическим сумасшедшим. Для средней Америки он был общественным развлечением, непристойным и высокомерным. Это была апокалиптическая его сторона.

В частной жизни, с друзьями, он обнаруживал естественную невинность, дополненную неподдельно застенчивым поведением и мягким голосом. Но, по собственному признанию, его тянуло к крайностям: “Я думаю, что важны высшие и низшие точки. А всё, что между ними – в промежутке. Я хочу попробовать всё, и я хочу попробовать всё в самых крайних проявлениях”. Он мог быть весьма воспитанным, вежливым, даже начитанным; в другой ситуации он мог быть грубым или, как он предпочитал это называть, “примитивным”.