Богатство - Майкл Корда

Она не была уверена, что такой у нее вообще есть, но легко было догадаться, что терпимость Артура Баннермэна по отношению к неопределенным взглядам равна нулю.

– Зеленый, – твердо произнесла она, и тут же пожалела, что не сказала "синий".

Он кивнул, как будто дело касалось вопроса чрезвычайной важности.

– Интересно. А какой конкретно оттенок зеленого?

Она была удивлена, даже слегка встревожена, внезапностью, а точнее, н а с т о й ч и в о с т ь ю вопроса. Он что, слегка не в себе, или в маразме? Или, может, пьян?

– Ярко-зеленый, – быстро сказала она. – Оттенок, который называют "келли".

– В вашей семье нет ирландской крови?

– Нет, насколько я знаю.

– Ну, и слава Богу. – У нее было впечатление, что она прошла какой-то тест, и Баннермэн тут же это подтвердил. – Вы удивитесь, сколько людей не имеют любимого цвета – просто мычат и мнутся, когда их спрашиваешь. А люди должны знать свои пристрастия и уметь их высказывать, не правда ли? Так вы считаете картины этого парня, Бальдура, уродливыми?

– Ну, да, но не думаю, что Саймон…мистер Вольф… был бы счастлив узнать, что я сказала это в а м.

Снова раскат смеха, странным образом напомнивший ей о морских львах в зоопарке.

– Чертовски верно! – бодро заметил он. – Неважно, я не скажу ему, если вы не хотите. Конечно, вы правы. Они уродливы, но в уродстве быает определенный шарм. Не в женщинах, как вы понимаете, а в искусстве. Дизраэли, кажется, как-то сказал: "Мне время от времени начинает нравится п л о х о е вино – ведь одно х о р о ш е е вино бывает так скучно". – За это воспоминание он вознаградил себя добродушным смешком вместо полновесного хохота. – Очень освежает – найти в мире искусства человека, не использующего разговор для своей выгоды. Ненавижу чувствовать себя так, будто мне продают подержанный автомобиль.

Она была рада, что прошла испытание – если это было оно, хотя сомневалась, что Баннермэн когда-нибудь в жизни посещал распродажу подержанных автомобилей.

Они перешли к следующей картине. Возник официант с подносом.

– Мисс Уолден, – сказал он, – мистер Вольф спустился вниз пару минут назад. Он ждет вас.

Она совсем забыла об ужине.

– Передайте ему, что я встречусь с ним в ресторане. А также скажите, что у меня не было возможности заказать стол.

Ей подумалось,что следовало сообщить Саймону, что Баннермэн здесь – он бы, конечно, примчался обратно, бросив своих гостей на произвол судьбы. Потом решила придержать Баннермэна для себя. Это п послужит Саймону уроком за его неблагодарность.

– Я вас задерживаю, – сказал Баннермэн с видом искреннего огорчения. – Пожалуйста, идите ужинать. Я сам все осмотрю.

Она покачала головой. От его общества она получала гораздо больше удовольствия, чем ожидала от ужина.

– Вовсе нет. Не хотите ли бокал шампанского?

– Не пью эту проклятую водичку. Я бы предпочел скотч, если это вас не затруднит.

По правде, это ее затрудняло. Алекса готовила прием, исходя из предположения, что почти все пьют шампанское, а это гораздо проще, чем устраивать две стойки бара в длинном и довольно узком зале. По ее опыту, когда предлагаешь шампанское и минеральную воду "Перье", большинство людей соглашается.

Она извинилась, нашла официанта, и объяснила ему, где в офисе найти бутылку скотча. Вернувшись, она отметила удивительный общественный феномен – все в зале сознавали присутствие Артура Баннермэна, но никто не осмеливался к нему подойти. Когда он переходил от картины к картине, люди исчезали с его пути, так что он все время оставался в кольце пустого пространства.

Он никак не выказывал, что чувствует эффект, который производит на остальных гостей. Алекса спросила себя – каково быть объектом любопытства, гораздо более интересным здешним посетителям, чем картины? Избегают ли его из уважения к богатству или просто боятся получить отпор? Он задерживался перед каждой картиной, сверяясь с каталогом, словно был в галерее один.

На миг она почти пожалела его, стоящего здесь, в помещении, полном людей, словно он был отделен от них невидимым барьером, но, возможно, именно этого он и хочет, сказала она себе, и, в любом случае, трудно испытывать особую симпатию к человеку, владеющему примерно миллиардом долларов. И, однако, она ч у в с т в о в а л а к нему симпатию, или нечто подобное.

Она пересекла пустую полосу ничейной земли между Баннермэном и остальным миром, и встала рядом с ним.

– Знаете, это не п р о с т о коричневый цвет, – сказал он. Сначала она подумала, что он разговаривает сам с собой. – Этот парень использует различные о т т е н к и коричневого, наложенные друг на друга. Чертовски умно. Я ведь сам когда-то хотел быть художником.

Слово " парень" он произносил так странно, что ей потребовалась пара секунд, чтобы понять сказанное. "Па-рень" складывалось из громких, взрывных звуков, словно он вкладывал в них какое-то особое значение.

Мысль об Артуре Баннермэне как о начинающем художнике казалась ей неуместной. Она попыталась представить его в джинсах, с бородой, но безуспешно. Затем до нее дошло, что он на несколько поколений отстоял от нынешнего мира искусства. Он смутно представлялся ей в гротескном образе одного из друзей Родольфа из оперы "Богема", но это, конечно, тоже было н е т о поколение. Алекса обнаружила, как трудно вообще вообразить, как он выглядел юношей, и даже, когда это было.

– А вы пытались? – спросила она.

– О, да. В детстве у меня был учитель, француз, немного занимавшийся живописью. Он научил меня рисовать акварелью – пейзажи долины Гудзона и тому подобное. Я подарил одну отцу на Рождество. Произвело глубокое впечатление. Когда я поступил в Гарвард, то решил заняться этим более серьезно – масло и холсты, живые модели, настоящая живопись. Ну, и когда отец прослышал об э т о м, то приказал немедленно прекратить. Ни один из е г о сыновей не будет растрачивать время и рисковать нравственностью, рисуя голых женщин. Так я и сделал.

– Вы были несчастливы из-за этого?

– Ну, во времена моей юности люди так не беспокоились о счастье, как сейчас. Я понимал точку зрения отца. Баннермэн не мог быть художником, во всяком случае, тогда. Кроме того, у меня не было таланта. Я возвращался к живописи, когда был в Вашингтоне. Говорили, что полезно для нервов. Иногда мы рисовали по выходным у Айка[16], в Кемп-Дэвиде. О н говорил, что живопись – это единственное, что, кроме гольфа, помогает ему расслабиться, но он всегда выходил из себя, когда картины не соответствуют замыслу. «Черт побери, Артур», повторял он, – «если я мог спланировать высадку в Нормандии, какого дьявола я не могу добиться, чтоб эти проклятые деревья выглядели, как надо?» – Он рассмеялся. – Теперь я коллекционер. Так проще, но далеко не столь забавно.

Подошел официант. Баннермэн сделал большой глоток скотча, словно его муала жажда. Алекса подумала, – не этим ли объясняется цвет его лица. Пригляделась, не дрожат ли у него руки, но они казались неколебимыми, как из камня.

Он раскусил кубик льда и снова вперился в картины.

– Вот эта нравится мне больше всех, – сказал он, наконец. – А вы что думаете?

– Ну, она гораздо больше других…

– Точно! М а с ш т а б! Если уж делать что-то, так с крупным масштабом! Чем больше, тем лучше, как по вашему?

– Конечно, это зависит от того, где вы собираетесь ее повесить?

– Нет, нет. Нельзя покупать произведения искусства, к чему-либо их примеряя, юная леди. Искусство и декоративность – совершенно разные вещи. Мой отец приобрел в Лондоне картины Бароччио – чертовски огромные декоративные полотна. Когда он обнаружил, что они не умещаются в столовой, то приказал нарастить потолки. Картины были важнее помещения. Конечно, этот парень не Бароччио, однако мне нравится эта, большая. Я, возможно, пошлю ее губернатору. Я убедил его поместить какие-нибудь произведения современного искусства в губернаторской резиденции в Олбани, чтоб немного оживить это проклятое здание. Не могу дождаться, чтоб увидеть лицо бедняги, когда перед ним предстанет э т о!

У Алексы мелькнула мысль, не является ли страсть Баннермэна к современному искусству своего рода розыгрышем крупного масштаба. Она знала, что это недавний феномен – только в последние два года он проявил желание приобщиться к миру современного искусства. До этого его чековая книжка была всегда открыта, чтобы финансировать наиболее амбициозные приобретения Метрополитен Музея, где он был хорошо известен, как один из самых требовательных и искушенных попечителей. Ходили даже сплетни – нашедшие отражение в прессе – что друзья и родственники Баннермэна рассматривают его интерес к современному искусству как признак сумасшествия или старческого слабоумия, хотя Алекса не замечала ничего, что могло бы это подтвердить.

– Сколько она стоит? – спросил он.

Она вынула из сумочки прайс-лист. Обычно продажей занимались Саймон или менеджер галереи, но по какой-то причине перед Баннермэном она испытывала чувство собственницы.